— Долг… — в голове было пусто, господи, он же столько раз слушал про долг гражданина, столько раз повторял, что казалось, выучил наизусть, и вот теперь забыл.
— Повторяй за мной, долг гражданина состоит в том, чтобы… — на этот раз Голос объявился очень вовремя, и Фома спешно заговорил:
— Чтобы всеми доступными средствами обеспечивать безопасность Великой Империи, а так же…
— Вот видишь, уже исправляешься. А к концу недели образцовым гражданином станешь. — Дварк снизошел до того, что похлопал Фома по плечу, правда, потом брезгливо вытер руку платком. — К концу недели тебя родная мать не узнает, обещаю.
К концу недели Фома понял, что сходит с ума. Голос замолчал, а кроме него разговаривать было не с кем, а если не разговаривать, то темнота наползала, сдавливая голову, темнота выжирала воздух, а ставший привычным ритм вдох-выдох не помогал. Что вдыхать, если темнота сожрала воздух?
— Каждый гражданин обязан работать… работа — возможность не только реализовать свои способности, но и принести пользу Родине.
Темнота снисходительно слушала.
— Каждый гражданин должен соблюдать закон. Законность — основа стабильности социума…
На этот раз щель вспыхнула светом справа, а Фома был уверен, что сидит к ней лицом, ну да в темноте легко заблудиться, особенно когда она настолько живая.
— Выходи! — Команда была непривычно-резкой, но неподчинение обрекло бы на дальнейшую беседу с темнотой, а Фома устал разговаривать.
По ту сторону двери рядом с Дварком стоял Ильяс. Надо же… Фома поймал себя на мысли, что ему совершенно все равно.
— Ты — можешь идти. — Ильяс развернулся к Дварку. Сердится. Почему? Наверное, Фома опять что-то не так сделал. Но он же правильно все рассказывал, он ничего не перепутал, он не хочет возвращаться в темноту… пожалуйста, только не туда.
А Дварк ушел. Зачем он ушел? И где хлеб? Дварк всегда приносил с собой серый липкий хлеб и воду. Есть хочется.
— Фома… господи, Фома, что они с тобой… прости, я не знал, я честное слово, не знал, иначе ни за что не допустил бы. Ты идти можешь? Давай, обопрись на меня. — Слова Ильяса похожи на мелкие хлебные крошки, колючие и сыпкие, если собрать горсть, то можно перекусить. Собирать крошки нельзя. Красть плохо.
— Давай, осторожно, медленно… поедем. Хочешь со мной поехать?
— Хочу.
Идти было тяжело, еще тяжелее, чем стоять, но если опереться… у Ильяса серо-зеленая форма с серебристыми пуговицами. Серебро убивает вампиров. Фома помнит одного вампира, у нее светлые волосы и она не боится темноты.
Лестница такая длинная, а снаружи солнце, круглый желтый шар прямо посредине блеклого неба. Ярко. Больно.
— Тихо, Фома, не надо плакать, уже все закончилось. Почти закончилось, сейчас мы с тобой поедем в одно хорошее место, там тебя никто не обидит. А потом экспедиция, ты помнишь степь? Ты бы хотел снова ее увидеть?
Фома помнит. Степь — это такое место, где пространство бесконечно и нет темноты.
В машине пахнет бензином, а на окнах решетки… ничего, решетки — это временно, это пока они не приехали в хорошее место, а там…
В хорошем месте — серый забор, серая комната в сером здании с окном, выходящим на залитый серым бетоном двор — его посадили на цепь. Во избежание возможных инцидентов, так сказал Ильяс. А Фома не нашелся, что ответить. Зато темноты почти не было. И Голос вернулся.
Коннован
Лес оживал постепенно. Сначала исчез красноватый, похожий на замороженные куски мяса, камень, потом среди мертвых деревьев начали встречаться невысокие кусты бересклета и целые острова мягкого напоенного влагой мха. Ну а потом лес взял и закончился, уступив место степи. До боли знакомое и изрядно надоевшее серебристо-серое море травы ехидно шелестело, точно издевалось надо мною. А на черном-черном небе висела по-прежнему круглая ровная луна.
Десятый день полнолуния — это уже чересчур.
— Знаешь, а здесь не так и плохо. Спокойно, тихо…
Слишком тихо и слишком спокойно, только сухая трава шуршит, точно перешептывается, обсуждает что-то свое, например ветер. Или полнолуние.
— Нет, я конечно понимаю, что полнолуние не может длиться десять дней подряд, а трава не способна разговаривать, я не настолько сошла с ума, но все-таки… — я сама не знала, что говорить дальше. Я не знала, кому и зачем я это говорю, но молчать здесь не возможно. Сразу появляется крайне неприятное ощущение, будто за тобой наблюдают, рассматривают, изучают, как крысу. Карл иногда ставил эксперименты на крысах, я помню лабиринт из стеклянных трубок, соединенных под самыми невероятными углами, и худющую белую крысу, заблудившуюся внутри этого лабиринта. Красные глаза бусинки, розовые лапки, вооруженные коготками, длинные усы и свалявшаяся белая шерсть, крыса долго металась, пока не издохла, то ли от голода, то ли от жажды, а может просто от отчаяния.
Черт, не думать про крысу. Все нормально, все просто замечательно, если идти вперед, то рано или поздно куда-нибудь да придешь. И говорить, вслух, с наблюдателем ли, с самой собой… плевать как это выглядит со стороны, тут некому смотреть, тут вообще жизни нет, трава одна и та сухая. Разговаривать с собой я начала еще в мертвом лесу, сначала песни пела, потом стихи рассказывала, потом снова пела, в конце концов, петь надоело, и в голову пришла одна довольно интересная идея.
— Вряд ли ты меня слышишь, скорее всего, с твоей стороны связи вообще нет. У меня она вроде бы имеется, только странная какая-то…
Очень странная, тонкие нити появились вчера, но они были какие-то неполноценные, что ли. Во-первых, я не могла определить местонахождения Рубеуса, хотя должна бы. Карл говорил, что расстояние на свойства связи не влияет. А что влияет? Пятно? Но ведь в прошлый раз, когда мы пересекали Проклятые Земли, связь была и именно такая, какой ей надлежало быть согласно описаниям. А сейчас? Что изменилось? Почему у меня ощущение, будто нити уходят в толстую стену из ваты, за которой находится пустота.
Но откуда тогда знание о том, что Рубеус жив?
Не понимаю, хотя это непонимание совершенно не мешает мне говорить: хоть какая-то иллюзия беседы, а не монолога.
— Вот что мне не нравится в степи, так это открытое пространство. Неуютно, особенно когда на дневку устраиваешься. И копать неудобно, дерн плотный, а земля под ним жирная такая, тяжелая и вся корнями пронизана. А вечером вся одежда в грязи, не знаю, на кого я похожа, и честно говоря, не очень хочется. Воды бы, во фляге осталось разве что на дне. И поесть, я уже начинаю забывать, как выглядит еда, особенно нормальная еда. Например, цыпленок с травами или рыба на углях… утка, фаршированная черносливом… чернослив без утки тоже неплохо, или вот персики, клубника с белым вином… груши с медом.
