— В сторону, или забыл?
Не забыл. А взгляды все равно чувствуются. Спиной, где-то чуть пониже лопаток.
— Ты просто мнительный. — в Голосе проскальзывает что-то вроде сочувствия. — На самом деле в наготе нет ничего оскорбительного, были времена…
— Заткнись! — слово вырвалось само, Фома и не сразу-то понял, что произнес его вслух.
— Что ты сказал? — В глазах разводящего искреннее недоумение.
— Я? Ничего, камрад Дварк.
— Хочешь сказать, что мне послышалось?
— Д-да… то есть нет.
— Так да или нет?
Нужно сказать что-то… объяснить, но Фома не в силах отвести взгляд от дубинки, гладкая, черная, гибкая. А пальцы у Дварка чуть кривоватые с обкусанными ногтями и черными волосами на фалангах, но сжимают дубинку крепко… умело.
— Ты не знаешь. Ты просто идиот, правда? Ты разговариваешь сам с собой, вернее, с голосом, который живет в твоей голове, так?
Дубинка выписывала ровные полукружья, сначала слева направо, потом справа налево и снова назад.
— Ты считаешь, будто кто-то в это поверит, а? В голос, который никто не слышит, а? В глаза смотреть!
Фома послушно посмотрел. Глаза у Дварка красивые, чуть раскосые и черные, а ресницы рыжие, короткие, похожи на свиную щетину.
— Ну и кому же ты приказал заткнуться, а? Мне?
— Н-нет, камрад Дварк.
— Значит все-таки своему голосу, да?
Фома кивнул. Господи, ну зачем он когда-то рассказал, точнее попытался рассказать… вместо понимания и помощи — он тогда еще наивно надеялся, что здесь кто-то кому-то помогает — долгие беседы с врачом, таблетки, от которых выворачивало наизнанку и устойчивая репутация сумасшедшего.
— Знаешь, что мне кажется? — Дубинка уперлась чуть пониже ребер. — Мне кажется, что никакого голоса не существует, а ты — симулянт и провокатор, сознательно нарушающий дисциплину, и подталкивающий к этому остальных. Тебя не воспитывать следует, а допросить хорошенько… — каждое слово сопровождалось ощутимым тычком. Дварк наступал, а Фома пятился назад, пока не уперся в стену.
— В Департаменте очень хорошо умеют допрашивать…
Стена холодная, почти ледяная, а мелкие капли застывшей краски впиваются в кожу. А Дварку развлечение надоело, он отступает, брезгливо морщась, ворошит дубинкой одежду, и чертов кусок хлеба конечно же выпадает из кармана.
— Вот и еще одно доказательство твоей неполноценности. Ты — вор.
— Это всего лишь… — Фома прикусывает губу, молчать, главное молчать и не спорить.
— Всего лишь… — Дварк двумя пальцами поднимает кусок с пола и кладет его на стол. — Сегодня всего лишь кусок хлеба, украденный со стола, завтра — деньги, послезавтра ты в угоду собственным желаниям Родину предашь. Верно?
Нестройный гул голосов поддержал краткое выступление, Дварк довольно кивнул.
— Видишь, твои товарищи согласны со мной. Но мы здесь собрались не для того, чтобы наказывать, а для того, чтобы воспитывать…
Темно. Холодно. Тесно. Встать в полный рост невозможно, сидеть на корточках тяжело, лежать — холодно. Зато Фома точно знает, что ад есть, и он, Фома, обречен на неделю в этом аду.
Он должен исправиться, так сказал Дварк.
Он должен осознать глубину своих заблуждений.
Он должен стать образцовым гражданином.
Выжить, он должен выжить, ведь карцер — это не навсегда, это временно, нужно лишь потерпеть и все будет хорошо.
— Все будет хорошо, — повторил Фома, и слова утонули в вязкой холодной темноте. — Все будет хорошо! Хорошо! Я выживу! Я…
Темнота сгустилась, а стены сдвинулись… нет, это всего-навсего кажется, со страху. Стены не способны двигаться, но тогда почему здесь так тесно?
Потому что его решили убить. Внезапная догадка оглушила и парализовала волю. Его хотят убить, невзирая на «особое положение». Они настолько ненавидят его, что готовы нарушить прямой приказ, а Ильясу скажут, что… что он пытался сбежать. Или умер от простуды, или еще что-нибудь придумают, фантазия у них хорошая.
А может, нет никакого приказа? И никогда не было? Ильяс просто забыл про него, выставил с базы и забыл. Правильно, забыл, он же предатель, тот раз всех предал, и теперь снова.
Тьма подбирается все ближе и ближе. Ледяной рукой гладит волосы, дышит в затылок, забирается под рубашку.
Нельзя думать о темноте. Лучше… о том, как все закончится и Фома вернется. Обратно, в барак, койка жесткая и матрац пахнет растворителем, зато там нет темноты. Выключать свет запрещено. Покидать спальное место запрещено. Заговаривать с соседями запрещено. Обращаться к разводящему запрещено. Нарушать порядок запрещено. Уже два года Фома умирает в этом хорошо организованном аду, ему даже начало казаться, что еще немного, и он приспособится, а теперь его решили убить.
Из-за Ильяса, он предал, снова предал, и теперь Фома умрет…
Но это же неправильно: убивать из-за куска хлеба, он просто хотел есть и думал, что никто не заметит, он не хочет умирать здесь…
— Успокойся, — Голос и тот с трудом пробивался сквозь темноту, — никто не собирается тебя убивать.
Да что он понимает, Голос. Неужели не чувствует, как медленно сближаются стены, а воздуха внутри становится все меньше и меньше? Неужели не понимает, что на самом деле это не карцер, а гроб. Засунули и закопали. Оставили медленно подыхать.
— Дыши, слышишь? Давай, вдох-выдох, вдох-выдох… считай за мной, вдох — раз, выдох — два… видишь, совсем не сложно.
На счете сто Фома почти успокоился: стены перестали сужаться, да и воздуха хватало. На счете двести с душераздирающим скрипом открылась узкая нестерпимо яркая щель.
— Эй ты, живой? — в голосе Дварка сомнение, смешанное с явным недовольством.
— Да, — отвечать было неожиданно тяжело, ответ сбивал с выработанного ритма: вдох-выдох, вдох-выдох, а сбиваться нельзя ни в коем случае.
— Выползай, давай.
И дверь открылась.
Привыкшим к темноте глазам больно на свету, и мышцы затекли. Дварк стоит, прислонившись к стене, дубинка на поясе, в руках поднос. Ужин? Выходит, что Фома провел в карцере… он попытался сосчитать, но часы путались, а при виде ровных кусков серого хлеба рот наполнялся слюной.
— Что есть Империя? Отвечать, быстро!
— Империя… Империя — есть единственно реализованная на практике форма существования социума, в котором каждому гражданину обеспечиваются равные права и возможности.
— Молодец, — Дварк нехорошо улыбнулся, — в чем состоит долг каждого гражданина?
— Долг… — в голове было пусто, господи, он же столько раз слушал про долг гражданина, столько раз повторял, что казалось, выучил наизусть, и вот теперь забыл.
