– Да в чем проблема-то? – удивился я. – Что твоим сродникам угрожает?
– Нищета и позор, – был печальный ответ. – Всю семью свою я на Сарему перевез, дом в Новгороде продал. И все равно казны не хватило. И я, и спутники мои несчастные товар для земель чужедальних в долг закупали. Чем расплатиться теперь? А пуще того иная забота: в путь собираясь, мы с товарищами крест целовали в верности друг другу. Теперь я, один в живых оставшийся, да еще зачинатель похода, перед их родней в ответе. Вира с меня за погибших, что жизнь мне доверили.
– Нешуточное дело, – посочувствовал Платон. – Что же делать думаешь?
– Выкарабкаюсь! Плохо, что на Сареме некому за меня поручиться. Придется в Новгород писать, старым товарищам. Саремцы над нами подшучивают, но поручительство купеческой братчины Новгородской уважают. Оттуда и денег вышлют. Тоже в долг, конечно, но я вперед умнее буду, дай срок – рассчитаюсь. Да иная тоска сердце гложет… На многое деньги сразу нужны, и средство есть добыть их, но как подумаю о главном – хоть в омут головой, тяжелее прочих бед мне эта…
Купец, только что уверявший, и вполне убедительно, что, мол, еще повоюем, пригорюнился. Я подлил ему вина и нетерпеливо спросил:
– Да в чем конкретно дело? Начал рассказывать, уж говори до конца.
– Есть у меня дочка, Настасья, любимая… – выдохнул Семен.
– Младшая? – уточнил я.
– Не… просто единственная… от первой жены, от Марьюшки. Прибрал ее Господь, а мне в утешение Настасью оставил, – он еще помолчал, собираясь с мыслями, и поведал: – Глупый я человек. Наверное, не стоило второй раз жениться, но коли женился – изволь женушку в сердце принять. Ан не удалось… И, честно говоря, не слишком я о том заботился. Что при моих трудах, вдали от дома, и нетрудно. Этак вот за год вернешься домой на два-три месяца – много ли тебе от семьи нужно? Ну и что, что ждут не тебя самого, а барыши твои да подарки дорогие? Радуются – и ладно. А все равно стал замечать, что одна мне отрада в дому – Настасьюшка.
Возникла пауза, Семен погрузился в воспоминания.
– Грех мне такое говорить, – вздохнул он наконец, – но не рад я жене. Лучше бы мне вдовым оставаться с дочкой на руках, чай, няньку приискал бы. Так нет же, хотелось, чтоб в доме хозяйка была, как у людей заведено. Получил… Поедом ест она мою Настасьюшку! – неожиданно громко заявил он. – А я по своему обычаю несносному сколько лет не замечал, что в доме творится, чудо, что вообще углядел! Правда, и тут моя вина. Умна моя Настасья, и пригожа собой, и добра, да своенравна, все-то ей женихи угодить не могут: Я, слабое сердце, дочке всегда потакал, разбаловал. И до чего дожили – двадцать один год ей, а все в девках бегает. А Марфа, жена моя, и не чает уже ее спровадить…
Я чуть было не ляпнул: «Да разве ж это возраст?» К счастью, вовремя спохватился. В этой патриархальной эпохе – да, возраст, и еще какой. Причем бытует сие мнение отнюдь не из-за варварского пренебрежения к человеческой личности, которое авторы так любят приписывать «диким» историческим временам.
Просто успехи народной медицины, которой в мои дни принято петь дифирамбы, как ни велики в сравнении с банальной фармацевтикой, в былые века, к сожалению, не могли воспрепятствовать высокой детской смертности. А потому от женщин требовалось как можно раньше начинать рожать без передыху – и только так достигался прирост населения. В двадцать один год женщине ничего не стоило нянчить двух-трех бэби, а первенец уже мог бы переселиться из женской половины дома в мужскую.
Как, однако, велика сила привычки! Ведь вроде бы я все это где-то читал, слышал, знаю – но чуть было не влез с замечанием. Что ж, наша эпоха другая. Мы так старательно ценим личность, что стремительно доводим ее идеал до полнейшего инфантилизма. Здесь женщина, скажем, в восемнадцать – это психически взрослая женщина. В наше время моей последней пассии было двадцать три, но психологический возраст, как бы помягче сказать, колебался между тринадцатью и шестнадцатью.
Уважаемых феминисток прошу не беспокоиться и не вострить ноготки. У девушки был брат-близнец, чей эгоцентризм сохранился нетленным вообще лет с четырех…
Простите за лирическое отступление, это так, к слову пришлось.
Купец продолжал жаловаться на нелюбимую жену. Он, не задумываясь, признавал свою вину там, где ее чувствовал, причем его поведение ничуть не отдавало сценическим битием себя в грудь.
Волей-неволей мы с Платоном прониклись сочувствием к несчастной девушке (а надо сказать, о ней Семен горевал больше, чем о себе), особенно когда узнали, что бедняжке не избежать несчастливого брака со старым богачом – это и было то самое средство по-скорому раздобыть денег, о котором купец не хотел и вспоминать лишний раз. Если прежде Настасья могла себе позволить привередничать, то теперь она, добрая душа, конечно, еще вперед батюшки предложит такое решение.
Но, как видно, купцу и самому неловко было нюни распускать, вскоре он взял себя в руки и спросил:
– А скоро ли ты, Чудо-юдо, отправишь меня домой?
Я замялся.
– Отправлю-то хоть сейчас… Только вот сначала бы Рудю дождаться. Ведь обещал же он!
– У Рудольфия, я мыслю, дел теперь по горло, – усмехнулся Платон.
– Ну да, если он там и правда новую идеологию двигает, – согласился я. – Занятой теперь человек. Надо же было ему голову заморочить… Блин, аж перед историками неудобно. Но если все так, то Рудя просто свинтус. Трудно, что ли, кольцо с пальца на палец перекинуть? Забежал на пять минут: все, мол, в порядке, ребята, здоров, не кашляю, и вам того же. Ладно, предположим, он теперь среди своих, старые привычки вспоминает, а мы ему уже никто и звать нас никак. Но в таком случае где обещанные посланцы ордена, до дрожи заинтересованные в магической поддержке?
– Не пойму я вас, судари любезные, – покачал головой Семен Гривна.
– Да видишь, ерунда такая. Способ переброски человека до дому, до хаты у нас имеется, только он еще не опробован по уму…
– А давай я проверю? – предложил вдруг Платон.
– В каком смысле? Ты же никуда уходить не собирался.
– И не уйду. Просто слетаю на колечке волшебном в родной Новгород, осмотрюсь и сей же миг назад ворочусь.
– Не слишком ли это опасно?
– Думаю, нет, – уверенно сказал Платон. – Дело наверняка не в кольце, а в Рудольфии.
Я задумался. Вероятнее всего, ремесленник прав. Трудно предположить, что кольца – магическое орудие изощренного убийства или похищения. Охотиться таким способом можно только на знатных особ, и уже поэтому кольца должны стоить бешеных денег. Но если так, то Заллус не стал бы разбрасываться ими. Так что, скорее всего, Платон прав.
