Мне стало очень неуютно.
– Паук, – сказал я через силу, – мне кажется, что мы все – смертники.
Его ухмылка только раздвинулась пошире.
– Угу, – ответил он. – А что, привыкать нам, что ли? – и так врезал мне между лопаток, что я сделал шаг вперед.
Я, увлеченный мрачными мыслями, даже не заметил, как вся моя замечательная компания потихоньку собралась вокруг. Задира ткнул меня кулаком и обнадежил:
– Да брось, где наша не пропадала!
Шпилька согласно кивнула; Ястреб смерил меня прицеливающимся взглядом и сказал:
– Это может быть всем диверсиям диверсия.
– Знаешь, Ястреб, – сказал я, – прости, но я предпочел бы тебе Пырея. Ты – отличный боец, но слишком эмоциональный. Твои личные чувства могут помешать делу. Ведь наша цель – не диверсия, а разведка.
– Я могу держать себя в руках, – сказал Ястреб, сморщив нос. – Я все помню. Я только хотел сказать, что просто убью ее, если получится. Убью ее. Разве это может повредить?
– Видишь, Паук? – сказал я. – Несет его.
– Пырей не хочет идти, – сказала Шпилька. – Он не хочет Крысу одну оставлять. А Паук с Клыком считают, что мы с Задирой молоды еще. По мне, так и троих бы хватило.
Паук толкнул Ястреба в бок:
– Прости, Эльф прав. И команду ему выбирать – у него свой резон.
– Зря ты так, Паук, – сказал Ястреб с горечью. – Твои дружки – дети сравнительно.
– Они младше, но они наемники, а ты в клане жил, – сказал Паук тоном решающего аргумента. – Ты отличный боец, но в клане от тебя больше пользы будет.
Ястреб пожал плечами и ушел. Мне было жаль обижать его недоверием, но я слишком хорошо представлял суть нашего будущего путешествия: последняя война сожгла Ястребу нервы, а темпераментная ненависть – неудачный спутник, совсем неудачный.
– Спасибо, Паук, – сказал я.
– Трое так трое, – хмыкнул он, пихнув меня под ребра. – Пеняй на себя, если что.
Мы с Пауком выходили на наш любимый карниз, чтобы посмотреть, каков нынче мир наверху.
Апрель подошел к середине; сосны на склоне медно светились, похожие на колонны из темного янтаря, в расщелинах цвели крокусы. Далеко внизу лежала моя Пуща в стеклянной дымке едва народившейся листвы. Светило веселое апрельское солнце, и страна, освещенная, как карта на столе, виднелась точно и ясно. Я видел столицу; мне казалось, что над крохотными башенками на горизонте развеваются алые штандарты с золотыми львами. Я видел тракт, по которому мимо моей давнишней мечты гарцевали гвардейцы короля – тот самый тракт, по которому меня полгода назад пронес белый эльфийский конь. Я в сопровождении пятерых рыцарей Государыни вез письмо королю союзников – Я Великолепный, Инглорион Элириэль, бесчувственная холеная тварь без возраста, блистательный убийца, не помнящий родства, влюбленный раб королевы Маб…
Они были моими тенями, те пятеро. Мне не позволялось товарищества – я надменно смотрел на них, презирая за то, что они смели пресмыкаться перед моей Государыней. Полагаю, они относились ко мне совершенно так же; в свободное время – в отсутствие эльфийских дев – мы пили эланоровое вино и изощрялись в изящных и злых насмешках друг над другом. Мне не полагалось ненавидеть других рыцарей – и мои чувства были слишком мелки для ненависти, перерастая в нее лишь в одном случае.
Если моя Государыня вдруг обращалась к кому-то из них благосклоннее, чем ко мне.
Я ничем не отличался от других. Я тоже был готов намекнуть наставнику или деве из свиты королевы Маб, что некое ничтожество, с которым я вынужден делить тяготы войны, в какой-то момент выглядело глупо, выглядело низко, выглядело подло… Я тоже был готов стоять на коленях в шелковой траве у ног Государыни, пытаясь объяснить и оправдаться, если что-то не вышло – и мне даже в голову не приходило считать это унижением. Все мое "хорошо" было перечислено Государыней – и все мое "плохо" было известно, размерено и разложено. Я заранее знал, что будет дальше.
Я не думал. Мне не полагалось думать. Только иногда, в тяжелом бою или в очень неприятной ситуации, освобождался не то, чтобы разум, но инстинкт – для того, чтобы не дать себя убить.
Иногда я мечтал погибнуть в бою; в такие минуты я любил Государыню истовее, чем когда бы то ни было. Я мечтал, что она подойдет ко мне, умирающему от ран, я коснусь ее прекрасной руки – на один миг – и на меня снизойдет небесный покой. Я мечтал об этом столетиями, снова и снова, потому что не мог представить другого способа утолить нестерпимую жажду чего-то, чему я забыл название. Эта жажда, загнанная внутрь, превращала меня в истинное совершенство по правилам Пущи, придавая мне высокомерие и холодность, горнюю высоту духа, отвращение к копошащейся у моих ног эфемерной жизни, целомудрие статуи…
Когда я здесь, в горах, вспоминал праздники Пущи, длившиеся неописуемо долго, с временем, обтекающим пирующих, как вода – год веселья, пения, танцев и прочего – то поражался отсутствию хоть какой-нибудь связности в воспоминаниях. Мне припоминались вечеринки в деревне, в моей коротенькой человеческой жизни, когда я пил с приятелями медовуху, хохотал непонятно над чем, и все вокруг превращалось в блестящее, пестрое, бешено вертящееся колесо… Мое тогдашнее детское опьянение и бездумье – и эльфийское безвременье… Это странное похмелье с ужасной болью не в голове, а в душе… Моя привычка к Пуще, вроде привычки пьяницы к бутылке…
Мне понадобилась часть осени и целая зима, чтобы совершенно изжить из себя остатки этого похмелья. Я жил среди аршей. Я засыпал и просыпался в той части жилого сектора, которая принадлежала Клыку и его товарищам. Я ел их пищу. Я ходил с ними в дозор и участвовал в их стычках с людьми. Я учился понимать язык аршей – и мне потребовалось только хорошенько вслушаться, чтобы уловить его смысл и его своеобразную гармонию. Я научился понимать их самих, Слуг Зла, общего врага номер один.
Все, что я слышал об орках от людей, и все, что я узнал о них в Пуще, не имело к существам, приютившим меня никакого отношения. Думая о них, любой эльф или человек мог иметь дело только с мифами, довольно нелепыми сказками, которые рисовали аршей такими же, как люди или эльфы, только очень плохими. Отчасти я могу понять, почему эти сказки именно таковы: и эльфам, и людям равно тяжело представить себе, что какие-то другие создания, наделенные разумом, могут выбиваться из привычных мерок так далеко. Я сам слишком часто с трудом смирялся с тем, что казалось аршам привычным и естественным.
Все, буквально все, с кем мне доводилось говорить на эту тему, упоминали Темного Владыку, короля орочьего государства, и всех прочих – рабов Тьмы. Все описывали упомянутое государство, как мир, где царит принуждение и жестокость, стадная злоба и отсутствие всякой индивидуальности, тупая военная мощь. И все это оказалось нелепой ложью.
