— И мы никого не выпустим? — кивнув на дверь за спиной, спросил Буслаев.
— А ты сможешь потом с этим жить? — ответил Стефан. Вообще-то из банкетного зала можно было выбраться через окна, расположенные на уровне второго этажа, но до них же еще надо было добраться, а до этого надо было еще и додуматься. Пока же народ панически шумел в запертом помещении, наполняющемся едким дымом, и ему было не до раздумий.
— Сейчас приоткрою дверь, — закричал им Дюк. — Выходить по одному безоружными, в поднятых руках у каждого портки. Все ясно?
— Убью тебя, Стефан! — к двери протиснулся чей-то грубый и властный голос.
— Это кто? — поинтересовался хунгар.
— Жоффруа де Мандевиль, — гневно возопил ответ.
— Никаких исключений! Штаны в поднятых руках, иначе — смерть, — настаивал Дюк. — Прощай, Жоффруа.
Он кивнул Василию, тот ответно качнул головой. Буслай успел принести сюда обнаруженные бесхозные копья, и парочку топоров на длинных рукоятях.
Когда дверь слегка приоткрылась, Жоффруа, барон с острова Или возле Кембридшира, прославленный своей подлостью, сунулся в щель, выставляя вперед вполне добротный, наверно, тоже сворованный у рыцаря, меч. Стефан принял его на копье, а Васька обрадовал топором в голову. Жоффруа завалился назад, дверь опять удалось закрыть. Народ внутри взвыл. Вероятно, не от радости.
— Мы готовы! Мы согласны! — сразу несколько голосов.
В полураскрытую дверь, переступая через тело барона, сморкаясь и кашляя, потекли люди, предъявляя для обзора штаны и нижнее белье в вытянутых руках. Они показывали снятую одежду, словно пропуск, и тут же бросали ее в растущую у дверей кучу. К немалому смущению, как Стефана, так и Буслаева. Они не ожидали такой вот реакции. Может, вид вошедшего в образе Ангела Гавриила Буслая подвигнул на такое действо?
Женщины, кстати, тоже выходили на свободу, избавляясь от своих кружев и некружев. Но на них хоть юбки оставались. Вот с мужчинами было не все так пристойно.
Зато Ваське удалось присмотреть штаны себе по размеру, он, едва былой их обладатель, выбрался на свежий воздух, натянул их на себя и сделался очень довольным.
— Теперь куда? — спросил он у Стефана.
За их спинами гудело пламя, пожирающее имение Боархога.
— Мне на Геллеспиды, — ответил Дюк, понукая своего коня. — Поедешь со мною?
Для Садка наступило не самое лучшее в его жизни время. И еда имеется, и некоторая свобода передвижений, вот только зависимость от решения совсем другого человека — разве это не паскудство?
В молодости он не понимал всяких там судей, сидящих с грозным и таинственным видом на возвышении, внезапно решающих: отпустить человека, прямо в прорубь со связанными руками отпустить, виновен он в содеянном грехе. «Как же так?» — удивится несчастный подсудимый. — «Ведь меня там и не стояло!» Но судья уже молчит, слово произнес, прочее по барабану.
Когда Садко стал солидней, то есть, богаче, он понял, что судьи — это люди, для которых нужна особая еда. Кто-то ест всякую мзду, будь то золото, деньги, либо что-то полезное для хозяйства. Кто-то питается чужими страхами и унижением. А есть еще и такие, для которых просто необходима власть кого-то над собой, положим, самовыдвинутого князя, чтоб чувство абсолютной безнаказанности позволяло двигать в народ чужую волю, чужую мораль и чужой порядок. А сам — опять не при делах. Потому что, вроде и нету человека, а есть судья — существо бесполое, бестелесное, бесчувственное. Садко возненавидел эту когорту людей, тайно возненавидел, вся его ненависть заключалась в том, чтоб держаться от них настолько далеко, насколько это было возможно.
Человек, от которого зависела его нынешняя доля, тоже был в некотором роде из судейского корпуса. Только он был на порядок честнее тех, кто привычно говорил о себе в третьем лице: «суд решил», «суд оскорбился», «суд пошел в туалет». Все дело в том, что он был Царь, типа наместника Бога на Земле. Хотя, не очень на земле, потому что царем он являлся Морским. Так и величался подданными: «Морской Царь». Очень приятно.
Однако в нынешней ситуации он являлся для Садка арбитром. Принятие какого-либо решения затягивалось, и от этого на душе было муторно, все мысли неминуемо возвращались к гаданию: отпустит восвояси, или не отпустит никуда?
Поэтому Садко уединенно сидел на камне, перебирал струны своего знаменитого самодельного кантеле и подвывал, как собака: «Я — такой молодец. Мне — все наряды к лицу». Он вспоминал, как давным-давно, он и верный пес Жужа пришли к стольному городу Новгороду. Пришли как раз тогда, когда клейкие листочки на деревьях опушили зеленью голые сучья, возвещая окрест: «Мир юн! Мир прекрасен!»
Новгород удивил Садко тем, что лежал по обе стороны Волхова, это создавало впечатление, что город настолько велик по размерам, что величественнее и крупнее его нет на всей Земле. Вообще-то сравнивать Садку, происходившему из маленькой рыбацкой деревушки с берегов Ладожского озера, было не с чем. Сначала Ладога была столицей мира, теперь, вот, Новгород.
Ну а Жужа не забивал себе голову размерами, он забивал свою лобастую башку запахами. Их было вокруг столько, что определить природу не представлялось возможным, что создавало некую опасность. Пес тревожился и не отходил от хозяина далеко, все время пытаясь заглянуть тому в глаза.
— Ну, что, Жужа? — сказал ему Садко. — Волнуешься? И я, отчего-то, тоже.
Им нужно было пройти через весь город к церкви Апостола Филиппа к самому притоку Волхова маленькой вечно холодной речке, почти ручью, Tarjeta[78]. Там стоял дом, в который Василий, торговый человек, да что там — человечище из Ладоги определил его на постой. Вдова Омельфа Тимофеевна Буслаева, да ее маленький сын Василий согласились пустить к себе неприхотливого музыканта — рыбака — кулачного бойца — и прочая, прочая. И собаку его, конечно, тоже. Ваську никто об этом не спрашивал, но он, узнав о новом человеке-постояльце, порадовался.
Садко, здороваясь со всеми встречными, сначала тушевался от того, что был здесь чужаком, что не могло не бросаться в глаза, но потом, видя, что до него нет никому никакого дела, освоился, начал оглядываться по сторонам, пытаясь сориентироваться. Сопровождать Жужу по улицам собрались все местные собаки. Они нарочно замедляли свой бег, проходили, напрягая холки, поблизости и сквозь оттопыренные губы тихо рычали какие-то свои собачьи проклятия.
Жужа отвечал молчанием, все время облизываясь и напрягшись до невозможности. Так, конечно, долго продолжаться не могло. Садко понимал, что его собаке нужна помощь. И он ее оказал.
