Кстати вобравшая в себя все студеные ключи речка Тарьета несла свои воды в непосредственной близости от нового стойбища слэйвинского князя. Потому Садко на него и нарвался, что никак не обойти.
— Эх, брат, — сказал тогда Ярицслэйв викингу. — Думаешь, нам, князьям, легко? Обманул меня свейский сводник, Ингегерду в жены пристроил. Дело прошлое. Но я тебе предлагаю отставить претензии и породниться.
— Это как? — удивился Олаф. — Одна жена на двоих?
— Да нет, что ты, что ты! — замахал руками князь, хотя глазки его маслянисто заблестели. — Предлагаю устроить торжественные крестины сына твоего Магнуса. А я буду крестным отцом. Вот и породнимся.
— Так крещеный он уже, — пожал плечами конунг. — Иначе бы и имени у него не было.
— Да не в этом дело! — раздул ноздри Ярицслэйв. — Пусть народ порадуется. Торжества устроим, колокольный звон, песни и пляски — все такое. Единение, братание, долой недопонимание. И я такой благодушный.
Олаф призадумался, а тут еще Ингегерда, прознав о предложении Ярицслэйва, вступилась за мировую. Уж если князь будет крестным отцом, то никак не сможет строить козни конунгу, его сыну, ну и ей.
Вот и покрестились. Через несколько лет, уже после трагической гибели Олафа при Стикластадире воевода его сына, Магнуса, прозванного Magnus den Gode[87], Добрыша Никитич, будет сызнова крестить Новгород, как велось от предков — огнем и мечом. Чтоб избавить от мерзости растления. Однако поздно.
Садко исподлобья глядел по сторонам. Ярицслэйв, услышав про Олафа, несколько изменился в лице, как-то незаметно отошел с первого плана, предоставляя людям возможность ругаться, не обращаясь к нему взглядами, как за поддержкой. Музыкант поступил таким же образом. Народ уже общался безо всяких посредников. Слэйвины схватились за ножи, ливонцы — за дубины.
Садко припустил вдоль реки, только пятки засверкали. Рядом бежал Жужа, уже нисколько не смущавшийся ни запахов, ни пространств. В противоположную от них сторону скорым шагом двигался Ярицслэйв со свитой. Он был слегка обескуражен разгоревшейся на пустом месте ссорой, однако сделал для себя вывод: рано еще ходить в народ, когда он недостаточно прорежен слэйвинами. Ливонию надо уничтожать, причем начать следует изнутри. Не он, так дети его и внуки доведут дело до конца. В спину им доносились слова перебранки, что означало: пока до драки дело не дошло.
— Ты еще скажи, что Ярицслэйв — хозяин Новгорода! — кричал кто-то.
— А ты скажи — Олаф! — надрывался в ответ другой человек.
— Он, между прочим, из Инглингов, — пробасил голос.
— Ага, правнук Фьёльнира, того, что утонул в чане с медовухой!
— Или Энунда, сына Ингвара Высокого, что шлялся по Эстонии, а потом делал просеки в лесах!
— Да нет, он сам и есть Гудрёд Охотник, пока еще не заколотый слугой своей жены!
За этими словами раздались раскаты хохота, смеялись все, даже слонявшиеся поблизости собаки. Что их развеселило? Садко узнать не пытался, впрочем, как и Ярицслэйв.
— А куда подевался парень этот, лив, либо кто он такой?
— И князь-то где?
— Да пес их знает!
— Во-во, и собака с ним была.
Садко пробрался ко двору Буслаевых, недоумевая: что за народ — то лается, то хохочет? У ворот его встретила нестарая еще женщина, Омельфа Тимофеевна, хозяйка дома с усталыми глазами. Тут же наскочил ее совсем юный сын Васька, показал Жуже кулак и спросил:
— Чем пахнет?
Пес осторожно понюхала детскую руку и вопросительно посмотрела на Садка. Тот пожал плечами, но на всякий случай предупредил Жужу:
— Все хорошо.
— Все равно мои коты сильнее твоей собаки, — сказал Васька и подбоченился, нахмурив брови и выпятив вперед нижнюю губу.
— А сколько их у тебя? — поинтересовался музыкант.
— Целых три человека! — гордо заявил мальчишка и для убедительности показал псу три оттопыренных пальца.
Жужа опять принюхался к ним, чуть шевеля черными ноздрями.
— Федя, Вася и Кузя, — объявил Васька. — Да ты сам гляди!
Садко и его пес оглянулись: ни ближайшей березе, почти что в кроне, сидели два кота и смотрели вдаль. Третий медленно покачивался рядом на тонком побеге ясеня взад-вперед, как маятник. Жужа подошел к раскачивающемуся стволу и задрал на него ногу. Кот осуждающе зарычал.
— Я с Ладоги, — обратился к хозяйке Садко. — Здравствуйте.
— Так я уже поняла, — ответила та, оглядела гостя и с легкой улыбкой добавила:
— А прежде у Садка имущества не было,
Одни были гусельки яровчаты[88].
— Я пригожусь, отработаю, — смутился музыкант.
— Да я не о том, — махнула рукой женщина. — Добро пожаловать.
Вот так и началась для обжанского рыбака Родиона Превысокого, ладожского музыканта Садка новая жизнь в Новом городе в стране, прозванной самим Папой, можно сказать — Римским, «Страной городов» — Гардарике.
Садко, вспоминая давно прошедшее время, даже сейчас заулыбался. Как бы ни было тогда одиноко, но всегда находился человек, или, даже — люди, которые в самую тоску-то и появлялись. Не считая, конечно, верного друга Жужи, ну и котов, Федю, Васю и Кузю, которые приняли их с собакой, как родного. Эти ребята всегда были готовы выслушать и кивнуть головой: «Правильно говоришь, человече, правильно».
А теперь — кто выслушает? Разве что камни эти на острове, прозванном Иерро, дальше которого только океан. Ничего в характере не меняется, вздыхал Садко, как в молодости нужна хоть малейшая доля соучастия, так и на старости лет то же самое. Только верный инструмент в руках, кантеле домашней, еще Пижимской, выделки. Так не ложится стих на струны.
Внезапно из-за скрытой в тени расселины, где клубился туман, выбежал человек. Садко с недоумением проследил за его движением: он очень резво, чуть ли не подпрыгивая, пробежал мимо камня, на котором тосковал музыкант, удалился на несколько десятков шагов, по дуге, не останавливаясь, повернулся вспять и также вприпрыжку вернулся мимо лива в туман.
Садко не поверил своим глазам. То, что сейчас было — не могло быть. Обман, на солнце, которого нет, перегрелся. Вообще-то, чужие здесь не ходят. Тем более, такие чужие. Мимо него пробежал самый обычный леший, какие водятся в его родных ливонских лесах.
Красный кушак, левая пола кафтана запахнута за правую, а не наоборот, как все носят. Обувь перепутана: правый сапог надет на левую ногу, левый — на правую. Глаза у него зеленые и горят, будто угли. Кожа отливает синеватым цветом, потому как кровь у него синяя. Бровей и ресниц не видно, корноухий — правого уха нет, волосы на голове зачесаны налево. Вне всякого сомнения — леший.
