— На виску вздымали? — деловито спросил гридень, всё ещё разглядывая ведуна. Тот в ответ на Буяна не глядел. Да и чего ему на плесковского наместника глядеть-то…
И ещё не хватало, чтоб он на меня глядел! — рассвирепел сам на себя Буян Ядрейкович. Ещё порчу какую наведёт… хотя со скованными руками не много и наведёшь.
— Не слышу! — рыкнул наместник на замявшегося ката.
— Не вздымали, господине, — виновато сказал кат, низя глаза.
— Ну так взденьте!
Широкая кожаная петля охватила запястья ведуна за спиной, скрипнув, провернулось колесо, и ведун повис над каменным полом, хрипя и плюясь кровавой пузырчатой слюной.
— Как тебя зовут? — хрипло спросил кат, опуская сухой берёзовый веник в огонь.
Ведун только покосился выпуклым, налитым кровью глазом. Кат выдернул из пламени горящий веник, стегнул по голой груди ведуна, приводя «в изумление».
— Скажи, как тебя зовут, ну!
Назвать своё имя для человека легче всего. И вопрос этот, и ответ безобидны сами по себе, но первый ответ манит соблазном отвечать и далее — и про сообщников, есть они альбо нет, и про пенязи от чужого правителя, и про то, как заговор плели — опять-таки неважно, есть он, заговор, альбо привиделся кому.
Ведун молчал.
— Железо кали, — разомкнул сухие от жара губы воевода.
Заострённый железный прут и без того уже рдел в угольях ярко-белым цветом. Кат ухватил его за холодный конец кожаной рукавицей и вынул из огня. Рдяной острый конец приблизился к лицу ведуна — в бороде с треском закурчавились волосы. В глазах ведуна на миг мелькнуло что-то… но взгляд тут же стал равнодушным.
Господине Велес, дай мне сил снести эту муку! Дай! Во славу твою и по воле твоей! Дай, господине!
Наместник вдруг понял, что ведун ничего и никому уже не расскажет — из глаз ведуна глядела на гридня какая-то надмирная глубина, древняя и жутковатая. Ведун вдруг насмешливо улыбнулся и обмяк, упав лицом прямо на раскалённое железо. Тошнотворно и противно запахло палёным волосом и горелым мясом, но тело ведуна даже не дрогнуло.
Он ушёл по радужно-звёздному мосту, ушёл во власть своего косматого и рогатого владыки.
Стены Плескова опять гудели от ударов камней из Всеславлих пороков. Над кривской землёй вставал новый день.
Всеслав ещё не ушёл.
Буян Ядрейкович раздражённо стукнул кулаком по косяку окна. Даже отсюда, со второго яруса терема, было видно, как по городу то там, то сям собираются по одному кучки градских. Стоят, говорят, размахивают руками.
Всё это пока что только болтовня, слова, цветочки. Но до дела, до ягодок, оставалось уже недолго.
А гонца из Новгорода всё не было.
3. Словенская земля. Река Шелонь. Лето 1065 года, зарев
Ох, верно говорят — наперёд не загадывай!
С тремя молодыми воями Несмеян шёл в передовом дозоре сторожевой кривской рати. А и сама рать тоже была невелика — четыре сотни воев всего, зато вои бывалые, у всех и лук, и меч в деле был.
Дозор прошёл удачно, Несмеян и молодые уже загадывали, как воротятся обратно к рати да доложатся походному воеводе, гридню Бреню, пестуну самого князя — всё мол, чисто, ворога не видно…
Ан нет!
Несмеян сжал в кулак вздетую над плечом руку — знак «стой». А сам спешился и, чуть пригибаясь, неслышно скользнул под куст, к опушке.
Молодые послушно затихли — они готовы были в рот глядеть своему вожаку, после того, как узнали про его жизнь в войском доме на Нарочи. Да и было чем Несмеяну похвалиться — не только три учебных года, как иные другие, а ещё и после Посвящения полных семь лет отдал кметь войскому дому. Сейчас, пожалуй, что и со Старыми в умениях войских сравнился. Хотя… со Старыми вряд ли сравнишься.
Вдоль опушки медленно пробирался всадник.
Один.
Несмеян всмотрелся — кожаный кояр и шелом, круглый лёгкий щит, обтянутый червлёной кожей — должно быть из прутьев плетёный. За спиной — лук в налучье и тул со стрелами. А на щите — знамено киевских князей — падающий сокол. Знамено Дажьбоговых потомков, опозоренное изменой.
— Вестоноша, как мыслишь? — спросил у самого уха Витко. Дозорный старшой только покосился на друга и молча кивнул.
— Берём? — спросил Витко всё так же неслышно.
— Не вдруг, — отверг старшой. Сузил глаза, обдумывая. — Встретим его…
Гонец крался через чащу, словно по незнакомым местам. Возможно, так оно и было. Грех не попробовать схватить такого живым.
Гонец плесковского наместника Буяна Ядрейковича Смета пробирался сквозь лес, настороженно озираясь.
Нельзя сказать, что ему лес был в новинку — родом хоть и из Киева, Смета к лесу был навычен — отец был лесовиком-охотником, вся семья жила с охотничьей добычи. И сына приохотил к своему ремеслу. И к Лесу. К лесной сметке, к приметам путевым.
Только вот с конём в лесу не особенно сподручно. К тому же здешние кривские леса разнились с днепровскими что день и ночь.
Там — длинные языки Степи глубоко впадают в лесную чащу, высокие засеки на дорогах, сведённые под корень густолесья и широкие дороги за засеками.
Тут — буреломная чаща, зелёные глаза лешего за кустами внимательно следят за случайным путником; шипит рысь на толстой ветке дерева, настороженно дёргая коротким хвостом и ушами с кисточками на острых концах.
Смета уже не раз проклял себя за самонадеянность. Дорога делала петлю, и он решился срезать крюк — в незнакомом-то лесу! Теперь молись Велесу, чтоб эта тропка не вильнула куда-нибудь к самому Лесному Царю. Корелы зовут его Тапио, так тут самое его царство, Тапиола.
Вестимо, Смета, как и все кмети киевского князя и его детей, был крещён. Да только рядом с крестиком носил на шнурке коловрат — солнечный крест с загнутыми концами, Катящееся Солнце. Попы и князья того не видят, а старых богов обижать тоже не след. Отцы коловраты носили, и деды носили… и не ему, Смете, от обычая отвергаться. А уж в чужом лесу так и так надо бы здешние Силы почитать — вон конь так и косится на кусты.
Смета погладил храпящего коня по гладкой шее, потрепал шелковистую гриву.
Конь, подарок самого князя Мстислава Изяславича, был хорош. А с лёгким, невысоким Сметой на спине и вовсе летал как птица. Потому и взял Смету в вестоноши князь Мстислав — за то, что ростом невысок, что телом лёгок, что жилист да вынослив — известное дело, гонцы порой по два-три дня в пути, а то и седмицу. За это — да ещё за хорошую память и неболтливый язык. Не всегда то, что хочешь передать, можно доверить берестяной грамоте, не всегда тот, кому направлено послание, знает письменную речь.
Тропка, снова вильнув, вышла, наконец, на широкий прогал с утоптанной колеёй посередине — на торную дорогу. Смета с облегчением перевёл дух, зарекаясь на будущее от кривых кривских тропок, причудливо извилистых и словно живых, то и дело норовящих увести куда-нибудь в сторону.
