С плеч будто свалился тяжкий груз.
— Тьфу ты, дура… — выругался обережник. — Сюда иди!
И он вздел на шею Светле простенькие глиняные бусы. Ну, право слово, не ошейник же на ней застегивать, как на Люте?
Наговоренная низка болталась на груди девушки. Никто ни отличит науз от немудреного украшения. А Ходящая больше уж не перекинется. Крефф отпер дверь.
— Выходи, хватит выть, — приказал он.
Светла сделала шаг и повисла на шее своего ненаглядного, захлёбываясь в рыданиях.
— Ну… ну… — Донатос неловко похлопал её по затылку, не зная, как ещё выразить участие. — Ишь, разоралась. Одна беда с тобой.
— Свет ты мой ясный! — сквозь слезы пробормотала дурочка. — Уж исхудал‑то как!
Он смотрел на её залитое слезами лицо, такое детское в дрожащем свете лучины, на изломленные в плаче брови, на кривящиеся губы и не знал, что сказать или сделать. Хранители светлые, вот она, кара его — стоит, соплями захлебывается, за плечи цепляется, — ни ума в ней, ни смысла.
Колдун вспомнил девушку, умиравшую на его руках и, видно, так и сгинувшую в страшной агонии. Девушку с ясными переливчатыми глазами, в которых были и рассудок, и мысль. Девушку, смотревшую на него с любовью, а не с собачьей преданностью. И её — этой девушки, возвращения которой он втайне так жаждал, — не было. Он думал: вдруг, обернется и… Нет. Но ведь не прогонишь, не прикажешь уйти.
Наказанье его. Дите доверчивое неразумное.
Горько усмехнувшись своим не менее горьким мыслям обережник поцеловал ревущую дуру в лоб. Та от столь непривычной ласки замерла и в последний раз судорожно всхлипнула.
— Будет тебе, будет… — глухо сказал колдун. — Идём.
Светла ласково улыбнулась и погладила его по щеке:
— Я тебе новую рубаху сошью, ты не горюй только.
Донатос вздохнул.
* * *
Ох, какие же холода завернули!
Лесана достала из заплечника горшочек с гусиным жиром и намазала лицо, а потом заставила сделать то же самое спутников. Не ради красы, а чтобы не обморозились. Потому как от стужи, казалось, трещат деревья.
Лют плевался и бурчал, но всё‑таки покорился. Тамир не возражал — по молчаливой привычке сделал, что приказано, потому как счел приказ разумным. Со стороны, небось, Лесана выглядела заботливой женой и сестрой… Она старалась, особенно после той памятной отповеди, когда волколак сказал, будто обережники похожи на двух сычей.
Справедливости ради надо молвить, что оборотень времени даром не терял и слово своё держал крепко. Лесана понять не могла, как у него получалось столь легко сходиться с людьми и столь быстро отыскивать с ними общий язык? За седмицу странствия этого трепача знал уже весь обоз, причем не только знал, но и проникся к нему приязнью. Лют не терялся в беседах и болтать любил, а чего ещё надо странникам — уставшим от монотонного пути и постоянного мелькания одних и тех же лиц вокруг себя?
Девушка наблюдала за оборотнем, и думала, как вышло так, что он — вечный зубоскал — сумел не снискать за собой славы ярмарочного скомороха? Относились к нему без насмешки и с почтением, что вовсе не вязалось у Лесаны со здравым смыслом. Обережница наблюдала за «братом», силясь постигнуть сложную, никак не дававшуюся ей науку — умение ладить с людьми, умение нравиться им и вызывать расположение.
Казалось диким то, что обозные теперь в любой беседе поперед всего обращались к Люту — безглазому калеке, а не к Тамиру. Впрочем, последний легко уступил «шурину» удовольствие чесать языком. Лесана хотела, было, спросить колдуна, отчего который день он ходит задумчивый и мрачнее тучи, но не стала. Попробуй, подступись к нему! Молчит, значит, не трогай.
— Смир хороший мужик, — говорил Лют как‑то вечером, когда все трое уже устроились на ночлег, оставив морозную тёмную ночь за надёжно натянутым пологом. — И сотоварищи его по торговому разъезду — тоже. А вот троица, что в последних санях тащится, те ещё хлыщи.
Лесана уже привыкшая к обыкновению Люта трепаться перед сном, больше не сердилась. Терпеливо слушала, тем паче, что многие его рассуждения были занятны, хотя почти всегда шли вразрез с её собственными.
— Почему хлыщи? — удивилась девушка, кутаясь от мороза в овчину. — Люди, как люди.
Она вспомнила троих угрюмых странников и не нашла ничего, что могло бы сказать о них плохое. Ну, пялились на нее. Неприятно, да. Но — мужики ведь. К тому же молодые. А она — единственная баба в обозе. Поэтому терпела.
— Угу, — хмыкнул Лют. — А ты видела, что у них никакого добра с собой? Не везут ничего, кроме трёх заплечников.
Девушка удивилась:
— И что?
— Ничего, — оборотень развел руками. — Где ты видела, чтоб люди без барахла ехали? Нешто и гостинцев никому не везут? Куда путь держат, тоже не рассказывают. Приглядись к ним.
Лесана нахмурилась.
— Хран бы заметил, случись что. Он не первый год обозы водит. Такого обережника ещё поискать. Чай, не юнец.
Волколак покачал головой:
— Ну да, ну да. Только Хран в голове обоза едет вместе со Смиром. Вот и выходит, что им обоим до тех троих никакого дела, мол, уплатили, сидят тихо и ладно.
— А что ещё надо‑то? — не понимала его обережница. — Чего тебе не так?
— Мне всё так. Но ты от них подальше держись.
Она удивилась:
— Это ещё почему?
— Тебе сказано — лихие людишки, — отрезал собеседник. — Понимаешь?
— Когда ты не объясняешь, не понимаю.
— Да заткнетесь вы оба или нет? — зашипел на них Тамир. — Оборот уже трещите над ухом! Спать охота.
— Охота, так спи, — тут же огрызнулся Лют. — А раз не спишь, значит, плохо хочешь.
И вновь повернулся к Лесане:
— Ты — бестолковая. Три мужика. Без барахла. Едут, бирюки — бирюками. О семьях не говорят, на привалах не балагурят. Ладно, что с тобой болтать. Завтра сам покумекаю.
Девушка в ответ на это только зевнула, завернулась плотнее в овчину и скоро задремала.
Однако наутро обережница поймала себя на том, что против воли приглядывается к трём странникам, ехавшим в последних санях обоза. Мужики были молодые, держались спокойно, но с собой и, правда, везли только три тощих заплечника.
Пока варилась каша, Лесана подступила к гревшейся у костра троице с расспросами:
— Что‑то вы все наособицу ютитесь, родимые. Издалече ли едете? — спросила она того из мужчин, который был старше прочих и выглядел ровесником Тамира.
— Из Цитадели, — буркнул он. — Тебе‑то что? Вари свою кашу.
Тут же, словно из‑под снега, вырос Лют:
— Она кашу и на тебя промежду прочим варит, — сказал он. — Язык придержи, коли голодным остаться не хочешь.
