Мальчишка метнулся к кладовой (застучали по пыли голые пятки), зашумел там голодной мышью, но Ираклий уже отвернулся и от него, и от очумевшего от счастья корчмаря, и обратился к своим собеседникам:
– Я слышал, что бывший игумен по имени Христодул хотел бы построить здесь, на Патмосе, монастырь. Место тут святое, да и людям будет где укрыться от набегов. Он обращался к императору, но не получил согласия?
– Это так, брат, – подтвердил Василий. – Я тоже слышал об этом. Император пока не дал соизволения. А Христодул не получил поддержки от архиепископа.
– Вот как? – сказал Ираклий, окидывая взглядом открывающийся с веранды пейзаж. – Красивое место… Неподалеку я видел развалины языческого храма. На этом месте можно было бы воздвигнуть святыню новую. И для нас бы за ее стенами нашлось место в случае необходимости. Ведь остров нуждается в защите. И Божьей, и человеческой.
– Я не могу обещать, – произнес Василий, подумав.
– А этого и не требуется, – отозвался Ираклий. – Но попробовать стоит. В этом море много островов. Легко найти место и для тех, кто считает первым Патриарха, и для тех, кто считает первым Его Святейшество. И для нас, у которых свой Первый. Прозвучавшая в Константинополе анафема не должна ничего изменить в деле, которому мы служим. И ничего не изменит. Так?
Оба его собеседника молча кивнули.
– Корабль будет уходить утром. До этого времени стоило б договориться о том, как поддерживать связь, как объединять силы и делить влияние.
– Влияние разделили без нас, – буркнул Людвиг. – Будем надеяться, что нам в ближайшее время не придется устраивать ничего подобного прошлогоднему походу. Потому что сейчас меня бы обезглавили за одну только мысль выступить вместе с византийцами.
Он хлебнул вина из глиняной кружки и сразу же налил себе еще. Красные капли сбежали с подбородка на грудь и затерялись на темной ткани плотной простеганной куртки.
– Времена изменятся, – произнес Ираклий с убеждением. – Общий враг объединяет.
– Не всегда, – возразил Василий печально. – Но ты уже сказал: случилось то, что случилось. И с этим жить…
Они все еще беседовали и неторопливо ужинали остывшей рыбой, которая все равно была вкусна, когда солнце наконец-то упало за горизонт, и на остров, как всегда неожиданно, скатилась ночь. Трактирщик, ворча, зажег плошки с маслом, а на стол к гостям, расщедрившись, водрузил свечной огарок: толстый, весь покрытый темными потеками, с густо коптящим воздух фитилем. Вокруг огня тут же закружилась мелкая назойливая мошка, за которой потянулись здешние кусачие до невозможности кровопийцы.
Ночь принесла не только москитов да синюю с блестками звезд тьму, но и легкий бриз, спускающийся к морю. Сразу же похолодало. Запахи стали резче, звуки отчетливее. Деревенька уснула еще до того, как над островерхой горой поднялся молочный диск луны, и дышала тихо, как спящий младенец. Только топтались в загоне на самом краю дремлющие овцы да тяжело вздыхал стреноженный ослик на лужайке у оливковой рощи.
Разговор продолжался далеко за полночь. И только когда в ветвях начали перекликаться соловьи, а храп трактирщика, так и не дождавшегося, пока гости улягутся, уже напоминал не рев раненого мула, а шум далекой грозы, мужчины стали устраиваться на ночлег прямо в саду возле веранды. По тому, как они готовились ко сну, чувствовалась изрядная привычка к походной жизни и ее невзгодам, но сегодня невзгодами и не пахло. Ночь была спокойна, земля отдавала накопленное за день тепло, прохладный воздух облегчал дыхание, и зарницы, бесшумно полыхавшие далеко на востоке, не предвещали ни грозы, ни непогоды. Устроившись на расстеленных плащах, двое мужчин уснули, а третий продолжал бодрствовать, глядя в звездное бездонное небо.
Ему еще не пришел срок сменяться и первая роса не успела увлажнить траву, когда задымились и погасли факелы возле пристани, а стоявшие на вахте матросы с тариды стали клевать носами. Остров, убаюканный шорохом набегающих на гальку волн, погрузился в глубокий предрассветный сон, полный беспокойных сновидений, шорохов и протяжных, как стоны, ночных звуков.
Около трех часов пополуночи, ровно после того, как луна начала свое падение в море, в гавань, не поднимая парусов, вошла галера. Борта ее, выкрашенные черной краской, сливались с тьмой, а капитан не вел корабль прямым ходом к пристани, а крался, словно опытный вор, вдоль скал, ограждающих бухту. Впрочем, он и был вором – и черный окрас судна, и его повадки, да и сам метод приближения к цели красноречиво свидетельствовали о том, что к причалу двигались не торговцы, а те, кого называют пиратами.
Судно скользило в густой тени прибрежной скалы, в опасной близости от торчащих из воды камней, но шло уверенно, не рыская и не меряя глубину лотом – рулевой хорошо знал местные воды и явно бывал в гавани не раз и не два. Весла, обмотанные тряпками, практически бесшумно погружались в воду, гребцы работали слаженно, и хищный силуэт галеры споро продвигался по небольшой ряби к берегу.
На носовой платформе корабля виднелась неподвижная темная масса – стоявшие плечом к плечу воины, одетые в легкие доспехи, готовые в один прыжок оказаться на чужом судне или на пристани.
Галера была велика, хотя, конечно, не шла ни в какое сравнение с дромоном,[80] зато рядом с таридой казалась настоящим гигантом. Удар ее могучего форштевня-тарана мог вывести из строя даже более крупное судно, а здесь, в гавани, у нее просто не было соперников. Пиратский корабль заходил на боевой курс спокойно и уверенно, словно ястреб-перепелятник на стаю жирных птичек, выпорхнувших из густой ржи. Капитан хорошо знал, что на острове нет гарнизона, а десяток слабо вооруженных местных жителей никакой опасности для многочисленного экипажа не представлял. Островитяне и их имущество были просто желанной добычей, овцами, которых можно было остричь или при желании пустить на мясо, не опасаясь получить в грудь ржавое железо. Полсотни гребков отделяло пиратов от пристани, от того момента, когда соскучившаяся по крови абордажная команда высадится на берег. Все казалось таким простым делом…
Спирос сладко спал на палубе тариды, устроив себе гнездышко из ветоши и старых мешков в большой бухте швартовочного каната, и видел как минимум третий сон, когда его плеча легко коснулась чужая рука. Он был привычен к внезапным пробуждениям и мгновенно привстал, протирая заспанные глаза. Человек, сидевший перед ним на корточках, оказался незнакомым мужчиной тридцати с лишним лет, одетым во все черное, с вымазанным сажей лицом. В свете звезд он напоминал черта, каким его рисовал местный художник – полубезумный монах Такис, и Спирос невольно перекрестился с испуга.
