— Дочь князя? — спросил он слабым голосом, — дай мне пить, дочь князя!
Аник принесла воды.
— Болит, Горди?
— Ничего, дочь князя, — попытался улыбнуться он, — было больнее. Было, как расплавленный свинец тек внутри руки. А сейчас ничего.
— Ты должен молиться за Уту и Джоджо, это они спасли твою жизнь, — сказала Аник. — Постарайся заснуть, сон исцеляет.
Она прислала одну из старух дежурить возле ложа Горди.
— И не болтать, — велела она, — а то вы за своей болтовней забываете о раненых.
«Вина, немного вина — и он выживет», — думала она, продолжая свои поиски. Она сама не знала, зачем ей сейчас нужна Ута — пожаловаться ей, разве что, на верховного князя? Или на Горгия?
В кухне Уты тоже не было, и Аник отправилась на задний двор, в помещения шаваб. Одна из женщин шаваб бодрствовала, остальные спали. Аник посмотрела на длинный ряд тел, распростертых на полу, и по трое-четверо человек укрытых одним ковром. Уту найти среди них будет трудновато.
— Нет, ее не было сегодня, — покачала головой бодрствующая женщина на вопрос Аник. — Уже много дней мы не видели ее.
В церкви горели огни, и Аник заглянула туда. Перед образами лежали тела тех, кого не стало вчера и сегодня — отец Константин, Хильда, женщина шаваб — Аник не знала ее имени, — двое дружинников, несколько детей. Освещали церковь лучины, потому что свечей в крепости давно не было. У тела Хильды молилась Арвик.
Аник засветила лучину у иконы Варвары-целительницы и помолилась за здравие отца и дружинника Горди.
«Где же она может быть?» — подумала Аник, выйдя из церкви и останавливаясь перед княжеским домом. Костры, разведенные во дворе, почти погасли. В глубоком ночном небе, опрокинутом над крепостью, сияли крупные, как горошины, звезды. Тишина и покой, впервые за много месяцев, царили в ночной крепости.
«Отец будет жив, — поняла вдруг Аник, — отец будет жить, а я выйду замуж за короля Марка. Не сейчас, потом, когда-нибудь…»
Она засмеялась — тихо, чтобы не нарушить ничей сон — и побежала к себе. В конце концов, рассказать Уте про Балка и князя Горгия она успеет и завтра — завтра тоже будет день.
15.
У входа в дом кто-то стоял — большой мужчина.
— Гив? — вопросительно произнесла Аник. Но человек был больше даже и Гива.
— Балк, — ответил тот. — Лошадей смотреть перед спать.
«Ходил посмотреть на лошадей, перед тем, как лечь спать», — догадалась Аник. Хороший воин никогда не ляжет, не убедившись, что лошадь его в порядке.
— Ты понимаешь, когда я говорю по-горски? — спросила Аник. Балк ответил: — Да, все.
— Благородный Балк, я отказалась от твоего вина за столом, но мне очень нужно вино для раненых. Одна фляга всего, понимаешь? У нас двое потерявших много крови, им нужно вино.
— Да, да, кровь — вино, — сказал Балк, — фляга мало, три фляги, сейчас нет, утром.
— Хорошо, — сказала Аник и засмеялась, — завтра, да? Только не говори князю Горгию, ладно? Никому не говори. Спокойной ночи, благородный Балк!
Она нарушила горские законы — у гостя не просят ничего, а если он сам предлагает — отказываются наотрез. Но Аник не чувствовала себя виноватой. Балк первый нарушил обычаи. И потом — он чужой здесь, он уедет, и никто ничего не узнает. А вино для Горди и для отца необходимо.
Ута оказалась в комнате Аник. Она мирно спала, даже не сняв праздничного платья. Аник тихо разделась и легла рядом, осторожно, чтобы не разбудить подругу. «Вот так всегда — подумала она, — находишь не то, что ищешь, а то, что ищешь, находишь не там».
16.
Утром князь Горгий взялся писать письмо, а благородный Балк попросил Аник проводить его в лекарню, будто бы познакомиться с князем.
В лекарне хозяйничала Ута — она собиралась менять повязки Горди и князю. Горди спал, князь еще не пришел в себя, и Балк постоял возле его ложа. Потом он вытащил из-за пазухи три фляги, из которых две были обычные, деревянные, а одна — серебряная, тонкой работы. Балк знаками показал Аник, что деревянные фляги надо вернуть, а серебряную он дарит ей. Аник решительно замотала головой.
— Нельзя, благородный Балк! — сказала она. — Я не могу это принять.
Она перелила вино в кувшин, и вернула Балку все три сосуда.
— Помнить, возьми! — уговаривал Балк. Аник еще решительней замотала головой. Еще только этого не хватало — по обычаю, подарок девушка могла получить только от жениха. Если же какая-нибудь неразумная или жадная девушка примет подарок от постороннего мужчины, и об этом узнают — родной отец острижет ей голову, выгонит из дому, и презрение и позор будет ее уделом.
Наконец Балк то ли понял Аник, то ли вспомнил об обычае, и сунул флягу обратно за пазуху.
— Ута, только никому не говори, хорошо? — попросила Аник подругу, когда Балк, наконец, ушел. — Ты же знаешь…
— Знаю, — улыбнулась Ута. — Глупый обычай, как и большинство обычаев, что ваших, что наших. Почему нельзя принять подарок, сделанный другом от чистого сердца?
— Он не друг, он гость, — сухо сказала Аник. — И вообще — не нами придумано, не нам менять.
— Вино же ты приняла!
— Вино — это другое дело, это не подарок, а помощь раненым. Как то продовольствие, что обещал крепости Горгий. Но все равно лучше об этом молчать.
— Все равно узнают, — равнодушно сказала Ута, сматывая тонкую полоску полотна, — увидят у нас вино и догадаются.
— А может, не увидят, или сделают вид, что не заметили. Пока слово не сказано, вина как бы и нет. Все прекрасно понимают, что оно для раненых необходимо, и промолчат. Вот увидишь!
Аник оказалась права. Только князь, когда уже настолько оправился, что мог разговаривать, задал вопрос: «Откуда?» — но Аник заговорила о другом — о том, что в Дозорной башне почти все погибли от голода и жажды, и Вардан тоже, и двое из его сыновей, только старший выжил, и девочка, и что Прудис безутешна, совсем старуха стала, а на кладбище в соседней долине после осады прибавилось добрых полсотни могил, а у шаваб даже больше, и князь забыл о своем вопросе, и потом уже не спрашивал.
1.
Князь поправился быстро, и Ута уехала из крепости, вернулась домой, в поселок шаваб, куда давно уже перебрались ее родители. Аник остро почувствовала, что такое одиночество — она привыкла каждый вечер обсуждать с подругой случившееся за день, или просто болтать, или пожаловаться на что-нибудь — теперь, лишившись этой возможности, она тосковала по вечерам.
Прудис после перенесенных испытаний и гибели почти всей своей семьи, очень переменилась. Ей было едва за тридцать, а выглядела она старухой: изможденная — куда подевалась ее прежняя полнота! — седая, она очень походила теперь на Хильду, но не интересовалась ничем, кроме своих детей, что было не похоже ни на Хильду, ни на прежнюю Прудис. Аник пыталась поручить ей что-нибудь — хотя бы готовить еду — но потом бросила эту пустую затею, потому что даже кашу сварить Прудис теперь толком не могла.
