бормочи со мной, урод. Я не слышал что-либо тише крика лет двадцать.
И это не удивляло. Когда он наклонил ко мне ухо, я увидела внутри коричнево-желтую дрянь двадцатилетней давности.
— Я спросила, что случилось с твоей кожей?
— Что значит, что с ней случилось? Что с твоей кожей? — парировал он, махая багровой рукой в сторону пены и волдырей на моей груди. — Ты выглядишь так, будто пыталась обнять улей.
— А ты выглядишь так, будто кто-то вытер тебе лицо, а затем повесил обратно помятое.
— Что?
— Ты весь морщинистый! — закричала я. — Кожа не должна быть такой. Что, черт возьми, с тобой не так?
Мужчина какое-то время смотрел на меня, его перепачканные коричневым цветом губы раскрылись в беспорядке бороды.
— Что? Ты об этом? — он оттянул кожу со щеки пальцами от кости. — О, это только потому, что я стар.
— Стар?
— Да, вот как люди выглядят, когда начинают стареть. Ты никогда раньше не видела старика?
Нет. Нормалы старели, но не покрывались морщинами. Они выглядели так же идеально в пятьдесят, как и в восемнадцать.
До Кляйн был шериф — я встречала его однажды, когда она была лишь одной из его заместителей. Его звали МакИнгалл или как-то так. В любом случае, я помнила, как однажды утром Говард разбудил меня рано, чтобы я посмотрела, как МакИнгалл уходит на пенсию.
— Ты должна это увидеть, Шарлиз, — сказал Говард, пока мы ехали к штаб-квартире полиции. — Молодым людям важно столкнуться с собственной смертностью, понять, что у вас нет всего времени в мире, и что вам лучше быть осторожным с тем, что у вас есть.
МакИнгалл произнес свою речь, передал свой значок Кляйн, а затем сел на автобус до больницы Сапфира. Вместе с ним в автобус сели еще несколько офицеров — Говард сказал, что они тоже собирались уходить в отставку, потому что родились в одной группе.
— Есть пятьдесят лет, Шарлиз. И все. В ночь перед тем, как тебе исполнится пятьдесят один, ты ложишься в больницу. Потом ты засыпаешь, — голос Говарда стал напряженным, когда он добавил. — И не проснешься.
Кажется, мне было семь, когда Говард рассказал мне все это. Может, восемь. Я была достаточно юна, чтобы думать, что мысли и чувства Нормалов такие же, как и у меня. И мне было грустно из-за того, что шериф МакИнгалл уснул.
Мне понадобилось всего пару лет, чтобы преодолеть это. Теперь, когда я смотрела на этого человека, всем, что я могла сказать, было:
— Ого… тебе еще нет пятидесяти?
— Пятьдесят? — он фыркнул. — Хм, мне не было пятидесяти лет двадцать.
— Подожди, тебе… семьдесят?
— О, кто знает? Я перестал считать после сорока. А теперь иди сюда и возьми это.
Он вытащил крошечный предмет из жилета и сжал его распухшими пальцами. Он был круглым и белым, напоминал мел.
— Это таблетка?
— Нет, это опоссум. Да, это таблетки! Что с тобой не так, урод?
— Ну, я не знала…
— Ну, теперь знаешь. Давай, двигайся.
— У меня только один ботинок, — сказала я.
— Тогда прыгай, — буркнул он в ответ. — Или ползи, или лети — мне все равно, как ты сюда попадешь, просто смирись и иди сюда.
— В другой ноге шипы.
— И?
— И чертовски больно! — закричала я. — Поэтому я не наступаю на нее. Если ты так сильно хочешь меня увидеть, можешь прийти сюда.
Старик усмехнулся — и я насчитала четыре недостающих зуба.
— Вау! Ты не такая и мягкая, да? Вот, что я тебе скажу… — он поднял таблетку над головой, — можешь начать ходить или умереть. Как насчет этого?
Я посмотрела на ружье.
— Нет, я не собираюсь стрелять в тебя — ты уже себя убила, — он указал рукой на пруд. — Никогда не пей воду, которая не течет.
— Почему?
— Потому что в ней, по меньшей мере, дюжина видов смерти. Поэтому.
Я не понимала, что он имеет в виду.
— Но меня ничего не укусило.
— Нет, это не животное — это болезнь. Вот пьешь воду, а черви в горло заползают. Затем они попадают в желудок, затем в кровь. Некоторые из них будут есть мягкие кусочки прямо между твоими ушами. Я знаю: я видел, как это происходило.
Лишь небольшая часть меня верила ему. Остальная была почти уверена, что он сошел с ума.
— Откуда мне знать, что ты не лжешь?
— Ну, единственный верный способ — подождать, — сказал он, пожимая плечами. — Позволь мне рассказать историю…
У меня иголки торчали в ногах, и я сгорала заживо. У меня не было времени на рассказ. Но старик говорил поверх моих протестов:
— Это было… когда? О, наверное, лет двадцать назад, — сказал он. — Мы с ребятами наткнулись на какого-то Гракла, который решил расстрелять наш караван. Убил любимую собаку моего приятеля. Поэтому мы привязали его к столбу забора. Дали ему ровно столько веревки, чтобы он мог нагнуться и пить воду из собачьей миски. Знаешь, казалось уместным заставить его так пить. Во всяком случае, мы сказали ему, откуда взялась вода. Из какой-то дерьмовой дыры, похожей на эту, — продолжил он, кивая на пруд. — Сначала Гракл не хотел ее трогать. Он знал, что черви убьют его. Так он сидел на солнце два дня подряд. Жарился до тех пор, пока у него на глазах не появились волдыри, а кожа не начала шелушиться. Тогда он решил, что выпьет. Мы принесли ему воду, которую он просил, из той же дыры. Червям понадобился всего день, чтобы одолеть его. Все начало выходить с одного конца, потом из другого. Выжали его насухо. Этот тупой идиот сидел в своей куче, а мухи жужжали и кусали его еще несколько дней, прежде чем он, наконец, сдался и умер.
Старик сделал паузу, давая мне почти минуту, чтобы ощутить ужас этого последнего образа.
— Это заставило нас чувствовать себя немного лучше, но это все еще не вернуло старого Снаффла, — вздохнул он. — Нам очень нравилась эта собака.
Больше он ничего не сказал: просто смотрел на меня. И я решила, что если был хоть малейший шанс, что я закончу, как этот Гракл, стоит пройтись на больной ноге, чтобы вылечиться.
— Вот видишь? Это было не так уж сложно.
Он бросил таблетку мне в раскрытую ладонь. Пульсация в ступне начала подниматься по моей ноге. Я едва видела, едва думала. Но я все еще была в сознании, опасалась принимать таблетки от незнакомца.
— Это вылечит меня?
— Ага. Высосет червей прямо из кишечника. Вот, — он отстегнул бутылочку от пояса и сунул мне в другую руку. — Это настоящая,
