Наконец все готово. Вроде бы небольшой, но на редкость вместительный зал подземного храма заполнен до отказа. «Ничего себе! — думаю я. — А ведь это не единственный зал!» Даже если местные общины гораздо меньше столичной, счет скрытых почитателей вражеской богини пойдет на тысячи (если не десятки тысяч). Да, если это станет известно Мелхиседеку, из Ксандефа сделают чучело. Да и Натану достанется за то, что покрывал дружка. Ради таких сведений стоило сунуться в логово врага… даже если этот Иорам ничего толком не знает.
А вот и он сам, легок на помине. Высокий, седобородый, все еще сохраняющий стать, и, по всему видно, немалую силу: похоже, пройдет еще не одно десятилетие, прежде, чем годы согнут его. И согнут ли вообще, неизвестно. Одет в древний долгополый чуридар цвета молодой травы, из тех, какие не носят со времен Ахава ни в Марлинне, ни в Эрхавене, ни где бы то ни было еще, кроме, может быть, Аркота. На голове тюрбан — тоже пришедший с далекого южного материка. У нас жрецы от него давно отказались, предпочитая служить Владыке с непокрытой головой, демонстрируя покорность Лиангхару.
Я так задумался, что едва не упустил момент, когда вышла храмовая танцовщица. По легенде, одна из версий которой послужила основой храмового танца, в ночь накануне Междугодья был похищен Лиангхаром бог солнца Аргелеб, возлюбленный Исмины. Угрожая убить любимого, Лиангхар пытался заставить Исмину выйти за него замуж («Как будто нужна Ему шлюшка-демоница, даже будь она Ему ровней» — думаю и едва подавляю усмешку). Так началась тридцатитрехлетняя зима и ночь: солнце ведь считается щитом Аргелеба, а луна — ликом Исмины.
Потом, как раз в этот день — отсюда и праздник, пленной богине помог некий верный почитатель и его жена. Помог бескорыстно, что самое странное. Он был обычным кузнецом, звали его Виджай, а его жену — Девяни. Отсюда следует, что зародилась легенда в Аркоте.
Так вот, жена передала Исмине весточку от любимого, а потом отвлекла внимание Лиангхара (это всеведущего-то Владыки!), пока кузнец подбирал ключи к магическим вратам (тоже ничего шуточка — смертный кузнец, взламывающий созданные Владыкой ворота), и выпускает Аргелеба на свободу. Бог и смертный будто бы плечом к плечу положили орды чудовищ, служащих Владыке, и Аргелеб с другими богами заточил Его в ледяное царство (вот это, увы, правда). И будто после победы Аргелеб и Исмина наградили кузнеца и его жену: Аргелеб сделал кузнеца лучшим оружейником всех времен и народов, понимающим самую душу стали, а Исмина научила его жену искусству храмового танца. Неплохо, фантазия у ребят работает…
Роль Исмины играет Халила: теперь я точно знаю, что у жрецов есть отличные парики с косой. И здорово играет, отдаю ей должное. Ее танец легок, крылат и в то же время неуловимо-печален. Девчонка в яркой, сияющей изумрудно-зеленой талхе и многочисленных браслетах, звеня ножными колокольчиками, кружится в танце и так натурально изображает горе и тревогу за любимого, что даже меня, по жизни ненавидящего исминианцев скептика и похабника, что называется, проняло. Мне даже показалось, что я перенесся туда, в мрачный чертог из черного льда. Стало до боли жалко девчонку, у которой отняли самое дорогое и силком принуждают выйти замуж за чудовище. Магия танца свершилась: на время из головы напрочь вылетело, что она — не Исмина, а Далила…
Не верил я, не верил, что храмовый танец, когда его исполняет мастер, или хотя бы искренне верующий, способен оказывать поистине волшебное воздействие, да это и есть настоящая магия. А зря. Глядя на Халилу, чувствую, как понемногу идет трещинами та стена из холода и зла в моей душе, которую десятилетиями возводили сперва родители-Атарги, потом учителя вроде недоброй памяти Палача Иеронима, а потом и я сам. И тает, тает намерзшая на душу глыба льда. Я вдруг осознаю, что всю жизнь служил не Владыке, а своей гордыне и гордыне тех, кто сделали из меня безупречного палача и убийцу. Причем сперва Убийцу, а потом Палача не простого, а с большой буквы.
Еще не веря тому, что мне открылось, широко раскрыв глаза, смотрю на действо и слушаю эрхавенское переложение древнеаркотской классической поэмы, строфы которой поет сейчас Халила.
Здесь нет солнца — лишь стены из Черного
Льда, что создан самим Владыкою…
Не бывает тут ветра летнего,
Что принес бы лугов аромат.
Только мерзлое снежное крошево,
Только тьма, что смертью пропитана,
Лишь тоска и тревога — мои собеседники,
Только память согреет меня.
Но жжет горечь утраты пламенем
Оттого, что уже нам не встретиться,
И еще оттого, что я милого
Сама прогнала от себя.
Мы поспорили, ибо мы разные,
И о разном во сне нам грезится,
Кто важнее — спорили до хрипа мы,
О любви забывая опять.
Забывая, что мы — одно целое,
Что нельзя делить неделимое,
Что убийца Любви — сродни истязателю,
Повелителю черных чар.
Разделившись, с тобой мы не ведали,
Над собой что свершаем насилие,
Что расставшихся обязательно
Цепью соединит Лиангнхар.
Лишь теперь поняла, неразумная,
Что любовь — это не обладание,
Что, желая стать самыми главными,
Предаем мы только себя.
Заточен ты в темницы угрюмые,
Обречен на неволю, страдание,
Но и я в царстве слез потерялася,
Жду тебя я, любя и скорбя.
Ты один лишь — подобен солнышку,
Что горячее, доброе, щедрое.
За тобой я пойду в лето жаркое,
Покидая ночные края.
Лед обиды расплавь же до донышка,
Пусть ко мне твое сердце смелое,
Сердце гордое, сердце страстное
Устремится — возрадуюсь я…
Вот ведь как бывает: мы ссоримся, грыземся меж собой, выясняя, кто достоин наслаждаться теплом солнца, а кому под ним не место. Кишки друг другу выпускаем, творим такое, отчего, как только кончается война, содрогаемся. Мир, за единоличное обладание которым деремся до последнего вздоха, кажется чем-то огромным и несокрушимым, особенно по сравнению с хрупкой человеческой жизнью. И не понимаем, что на самом деле он лишь немногим менее хрупок, чем мы, и что его, в сущности, очень легко отравить, изгадить и убить. А уж о том, что кому-то, может быть, хочется это проделать, и не задумываемся.
В этот вечер я понял, что мой Владыка — необходимая часть Мира. Без него Мир был бы неполон, несовершенен, убог. Но ведь и Исмина — тоже необходимая часть Мира. И Аргелеб, и Аргишти. Даже у листа бумаги есть две грани, а у Мирфэйна их должно быть великое множество. Одну из них воплощает мой Владыка, но остальные — другие Боги. Да что там Боги — и мы сами, люди, хоть гадостнее существ вроде нет. Потому — благословенно будь многообразие нашей жизни, наших богов. Чем оно больше — тем больше опор, на которых держится Мир, тем прочнее они сами по себе. Притом они должны быть равны: попробуйте усидеть на стуле, у которого одна ножка длиннее и толще прочих…
