Днем я готов служить своему хозяину-ростовщику с утроенным рвением, ибо голова моя пустеет, и от тоски по рифмам и образам я становлюсь беспощаден. Беспощадность – именно то, за что Каби-Кровосос платит своим работникам. Мне он платит еще и за хороший почерк, но это куда менее важно.
После трех часов работы пером руку прямо-таки сводило от усталости. Да и поясница побаливала. Я встал и подошел к окну, потягиваясь и разминая затекшую кисть.
Ах! Там все еще было утро, и это утро было прекрасным. Незаметно для себя самого я погрузился в сладостные раздумья о том, какого рода стих больше подходит для описания подобного утра. Торжественный шестиколенный или вольный длиннострочный? Или, быть может, симметрический западный слог? Мысль моя только начала обретать форму, как вдруг стук в дверь самым грубым образом вырвал меня из размышлений.
На пороге стояла Минни. Она неуклюже присела, цепляясь за собственный фартук, как утопающий за обломки корабля.
– Посетитель, сударь. Непременно хочет хозяина видеть. Ой!
Не скрою, государи мои, я не лучшим образом поступил с этим глупым и безобидным созданием, захлопнув дверь у нее перед носом. Но я был немного выведен из равновесия тем, что она застала меня за возвышенными мыслями – тем более что я, как всегда в минуты глубокого раздумия, усиленно грыз ногти.
Приняв надлежащее выражение лица, я спустился в прихожую. И тут с меня слетело какое бы то ни было выражение. Я уставился на посетителя, как Минни – на расходно-приходную книгу. Короче, как полный болван.
Я, видите ли, никогда не верил в эти глупости, что рассказывают про моего хозяина. Будто Каби-Кровосос продался Бессмертному и сам живет уже вторую жизнь. Будто в первой жизни он обитал в Проклятой башне, а потом Бессмертный велел ему перебраться поближе к людям, чтобы высасывать из них золото и брать в заклад души. Ну и так далее.
Простонародные байки, отличающиеся дурным вкусом, – так я до сих пор полагал. Не любят люди ростовщиков, вот и врут.
Но у этого пришлого в глазах было такое… такое… Не могу я описать его взгляд. Да и не хочу, если честно.
Он что-то сказал, но я не понял что. Кажется, я заплакал. И упал на колени. Он нахмурился, шагнул ко мне, приподнял меня за шиворот и в самое ухо сказал: «Веди». И я повел. Мимо первого пояса стражи, и второго, и третьего, в самую что ни есть глубь домашней крепости Каби-Габи, куда никто, кроме самых доверенных, не вхож.
Ах, как я гордился еще полчаса назад, что числюсь среди этих доверенных! Ноги мои подгибались, не хотели нести меня вперед, хотели бежать отсюда – бежать куда угодно, лишь бы подальше от этого дома, ставшего вдруг ристалищем хладного ужаса. Но я довел его до заветной двери, и открыл ее своим ключом, и распахнул ее перед ним. Только тогда ноги подломились подо мной.
Тело мое упало на пол, а душа рухнула в милосердные глубины беспамятства.
4Он ступил в полутемную комнату, за краткие мгновения отрешаясь от минувших сотен лет. Усилием тренированной воли он вычеркнул из себя весь трехсотлетний путь, словно страницы промежуточных уравнений. Важен лишь результат.
Он снова стал собой. Одним из тех, кто был рожден, обрел знания и возвысился в предыдущем мире. По меркам этого мира он был много больше, чем человеком.
Иными словами – не был человеком.
Он ступил в полутемную комнату и сказал выразительно и негромко:
– Приветствую тебя, Хранитель Башни Юга-и-Запада.
Никто не ответил.
Он принюхался, сделал несколько шагов и позвал чуть громче:
– Кабейг! Ты здесь?
Из угла раздался невнятный звук – то ли храп, то ли стон.
Гость невесело фыркнул, подошел к занавешенному окну, очертания которого угадывались в полумраке, и отдернул тяжелую занавесь.
Стало светлей, но ненамного – мутное стекло было покрыто толстым слоем грязи. Вдобавок от потревоженной занавеси в воздухе заклубилась удушливая пыль.
Одним точным ударом ноги гость вышиб стекло. Свежий воздух показался ему сладким, как парное молоко.
– Брось притворяться, вставай, – сказал он, не оборачиваясь. – Все равно ведь спиртное на тебя не действует.
За его спиной затрещало и заскрипело.
– Теперь уже действует, – произнес сиплый голос. – Здравствуй, Тенна. Я не верил, что ты доберешься.
Гость промолчал.
Сзади послышались тяжелые шаги, потом глухой стук, и звук льющейся в металлическую посуду жидкости.
– Вино – последний оплот слабых, – сказал Кабейг. – Я стал совсем слаб. Наверное, скоро умру. Выпей со мной, Тенна. Выпей хорошего вина. Они думают, что я пью кровь – так оно и есть. Я сам сажал эти лозы лет восемьдесят назад, и в каждую ямку капнул своей крови. Смотри, какое оно красное, Тенна. Красное и густое. Та кровь, что течет сейчас в моих жилах, бледная и жидкая. Ее я тебе не предлагаю… Тенна?
Гость обернулся. Глухо лязгнули ножны на поясе.
– Ладно, – сказал он устало, – давай кубок.
Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом полный одутловатый мужчина завозился над столом, а его подтянутый гость закусил губу и уставился на какую-то картину, неразличимую под слоем пыли.
– Серо, все серо. Не пепел, так пыль, – пробормотал он едва слышно.
Он взял протянутый Кабейгом кубок и осушил одним глотком. Вино было терпким и сладким и чуть уловимо пахло красными розами.
Кабейг на последнем глотке закашлялся, и кашлял надрывно и долго. Как только приступы кашля перестали его трясти, он снова наполнил кубки.
– Зачем, Тенна? – хрипло спросил он. – Знаешь, все эти годы я задавал себе разные вопросы… сотни вопросов… десятки вопросов… и вот остался только один. Зачем? Ихаллу ты не вернешь, и остальных тоже. И себя не вернешь. Мир все равно уже не будет нашим, потому что нас нет. А они живут в этом мире, и… живут, и все. Разве ты можешь судить, какой мир лучше? Можно разрушить этот мир, можно создать новый – но прошлое утеряно безвозвратно. Так надо ли пытаться? Ортана говорил…
– Ортана хотел стать единственным, – сказал Тенна сквозь зубы. – Неужели ты так и не понял? То, что содеял Ортана, он содеял намеренно.
– Какая разница? – пожал плечами Кабейг.
– Может, и никакой, – произнес Тенна, поднимая кубок. – Но он – не истинный творец, он убийца и разрушитель. Я иду в Башню. Дай мне ключ, Хранитель.
Этот кубок Тенна пил долго – все то время, пока Хранитель Башни медленно лез за пазуху, доставал оттуда медальон на золотой цепочке и долго разглядывал четкие геометрические контуры рисунка, словно портрет любимой женщины.
Тенна сделал последний глоток и вернул кубок на стол.
– Во имя магии травы и радуги, воды и камня, – тихо сказал Кабейг и после паузы протянул медальон Тенне: – Возьми.
