Я протянул к нему коробку, но он ее не взял, пришлось положить ее рядом с ним, только тогда он осторожно снял крышку. Взял одну конфету, покрутил в пальцах, положил на язык. На его лице появилась задумчивость. Потом он скривился, сплюнул в траву.
— Горько, — решил Котенок.
— Ну как хочешь. Вино будешь?
— Нет.
Две бутылки я предусмотрительно оставил вкопанными на мелкоте, они были прохладными, как вынутые из горного родника камни и также блестели крохотными алмазными каплями на солнце.
— «Шардоне», виноградники Герхана. В империи одна такая бутылка стоит неплохих денег.
— Гадость.
— Ну не скажи, — я налил себе в предусмотрительно захваченный стакан на несколько пальцев, — Вино — это вкус жизни. Оно может быть горьким, сладким, кислым, терпким, оно может пахнуть временем… если простояло достаточно долго, от него может разить гнилью и уксусом. И еще от него бывает похмелье, если пить слишком много.
— Я не понял.
— Если пить жизнь залпом, забыв про все, тоже может наступить похмелье, — я поднял бокалл, — Ну, за тебя.
— Пьют слабаки. Ты слабак.
— Пусть будет так, Котенок.
— Не называй меня так! — он втянул носом воздух, на щеках вздулись желваки. Я улыбнулся и сделал еще глоток.
— Как же тебя называть? Скажи мне имя.
Он плюнул, целясь в лицо. Я увернулся и едва не расплескал вино.
— Сволочь!
— По-моему «Котенок» звучит лучше…
Он вскочил на ноги. Легко, как пушинка. Сжал руки в кулаки, глаза засверкали. Злое сверкание изумрудов. Я почувствовал обжигающее тепло его ярости. И подумал о том, что ударить его не смогу. Бей, Котенок. Наверно я даже не буду прикрываться. Ты правильно сказал, я слабак. Не могу справиться даже с самим собой.
Я лежал на боку, уперевшись локтем в землю, в единственной свободной руке был бокал. Вино, преломляя солнечный свет, клубилось в стакане красным бархатом. А надо мной было искаженное ненавистью юное лицо, которому неожиданно выступившие морщины придали сходство с древней индейской маской. Его ярость я чувствовал почти физически, она вонзалась в лицо и грудь тысячами коготков.
Бей, малыш. Давай закончим все это.
Самоубийство? Необычный способ.
Нет, — сказал я сам себе, чувствуя тень чужой руки на лице, — Просто устал. Это не может продолжаться бесконечно. Неудавшийся дрессировщик часто кончает жизнь в пасти тигра или в когтях медведя. Наверно, дрессировщикам лисиц проще… По телу разлилась мертвая волна паралича, но я встретил ее без удивления. Пальцы онемели, голова налилась свинцом. Бей, Котенок. Давай же.
Я прикрыл глаза и стал считать до десяти. Ему должно этого хватить.
Запах травы и земли, соленый запах водорослей. Где-то далеко слышен шелест волн, он похож на тот звук, когда сдергивают плотную ткань с металлического предмета. Я представил, как солнечные брызги, рассыпанные по его поверхности, дрожат с каждой волной, покачиваются, распускают вокруг себя ослепительные желтые искорки. А под всем этим — холодная плотная глубина, в которой нет звуков. Она готова обхватить тебя и принять. Навсегда. Вечное царство, полное извивающихся водорослей.
Это должно быть похоже на смерть.
Семь, восемь… На девяти я открыл глаза.
И увидел удаляющуюся треугольную спину. Котенок быстро шел, сутулясь и сложив руки на груди.
— Что ж, это тоже вариант, — сказал я нарочито легко и сам на себя рассердился за эту гусарскую деланную беспечность. И почувствовал едва ощутимый холодок под ребрами, как будто в грудину сделали инъекцию чего-то ледяного, что быстро растекается под кожей.
Похожее чувство у меня уже возникало — когда я, погружаясь во второй раз, забыл про таймер и очнулся лишь тогда, когда воздуха в резервном баллоне оставалось на пять минут. А я был на семидесятиметровой глубине. Тогда, глядя на рассеянное, едва заметное свечение над головой, обозначающее небо, на черный песок, я чувствовал это холодное ощущение под ребрами. Оно означало, что времени осталось мало и оно уходит. И если оно уйдет все, вернуть я уже ничего не смогу.
В тот раз я выкарабкался. Неделю валялся полуонемевший, почти парализованный, но очнулся.
Время уходит… Но я не под водой! Я дышу воздухом! Время уходит безвозвратно… Я лежу на земле! Мертвенный холод пробирается сквозь гидрокостюм…
Что еще за морок? Я потряс головой. Как знал, что не стоит спать на голой земле… Котенок не успел уйти далеко, он шел медленно. Я вскочил, разлив таки остатки вина, бросился за ним.
— Эй! — крикнул я чтобы он не испугался шагов за спиной, — Постой!
Он отскочил в сторону, поднимая руки. И я опять увидел блеск его глаз сквозь спутанные волосы. Я надеялся, что время вышло не полностью. Что я еще успею. Мне срочно надо было что-то сказать, что-то очень важное и правильное, такое чтоб хоть на секунду погасить этот блеск. На секунду… А там уже будет проще. Только бы не опоздать…
— Слушай… — сказал я хрипло, — Извини.
Блеск не исчез, но мне показалось, что во взгляде что-то изменилось. Успел?..
— Что хотеть?
— Я это… В общем, забудь, ладно? Я не хотел тебя обидеть.
— Я не хочу тебя видеть, герханец.
— Ну герханец я, что ж делать! — я треснул кулаком по бедру, — Ты за это на меня сердишься?
— Я не сержусь. Я тебя ненавижу.
Это были не просто слова. Он говорил правду.
— Ты хороший, Котенок. Мне приятно, что ты рядом. Нет, не подумай, я не о том. Мне кажется, ты интересный человек. Не отталкивай меня. Я не сделаю тебе плохого. Ты понимаешь? И не смотри на меня так… Я знаю, я — герханец, ты — кайхиттен. Я твой тюремщик, а ты мой пленник. Но здесь, сейчас, — я обвел жестом все окружающее нас, — сидим мы. Не тюремщик и его пленник. Вот ты, вот я. Мы два человека. У нас есть лица, за этими лицами у нас есть мысли. Разные, да, непохожие, да, но мы думаем одинаково. Просто два человека. Давай хотя бы на час забудем все эти глупости. Ты многое пережил, да и мне не шестнадцать, давай хотя бы попробуем… то есть… — я почувствовал, что сбиваюсь, — Давай побудем людьми, а? Хотя бы час.
Не помню, что я еще нес. Из этих неуклюжих слов я пытался слепить волну, которая смогла бы задеть его, хотя бы на секунду передать ему частицу того, что чувствовал в тот момент я. Сердце — оно же так рядом, рукой можно дотянуться. Пусть туда проникнет хотя бы пара слов… Пусть он просто почувствует то, что хочу сказать я. Чуть-чуть… На секунду…
Я говорил, глядя ему в живот. Не хотелось смотреть ему в глаза. Потому что казалось — взгляни я в них и увижу в горящих изумрудах отпечаток, свое отражение. И это отражение может проникнуть в меня и тогда я стану таким, как видит меня он. Я не хотел этого. Наверно, мне лучше было и вовсе закрыть глаза.
