Солдат не выдержал, подозвал офицеров. Те принялись хором что-то объяснять мужику. Втолковывать. Мол, отец, никак нельзя. Мол, приказ у нас. Мол, инструкция. Мол, при всём уважение…
Да, впрочем, какое там уважение.
Развернулся Виктор и на холм полез. Отчётливо он понял, — не будет здесь никакого Второго Пришествия. Не состоится. Вернее, уже. Не состоялось.
И тут вспомнил, где этот взгляд раньше видел. И этого мужика вспомнил.
Восемьдесят третий год, июль, Краснодар, улица Красная, скамейка в рощице у «стекляшки». И жарища. И две бутылки бурды какой-то чернильной под сутулым названием «Диско». И мужик этот представился тогда поэтом. И стихи читал. Неплохие, кстати, стихи. Может, конечно, врал, что собственные. Впрочем, почему бы и нет?
Мужик этот был тогда ещё в норме — опрятная рубашка в клетку-строчку «Миллион пудов кубанского риса», тёмные джинсы с чебурашкой на жопе, светлые сандалии от «Цебо» вот этого сорок растоптанного размера, и все прочие дела. Бороды не было. И нос не был тогда ещё у него сломан. Хотя тогда уже был он не при деньгах. Правда, по тем-то временам это было ещё не смертельно. Что тогда деньги были? Почти ничто. Но это ничто в тот день было в некотором количестве у Виктора. И это он спонсировал бухалово. А мужик свою долю внёс стихами. И был ещё кто-то третий. Тот третий, собственно, и был инициатором. Но его кто-то позвал, и он куда-то отвалил. Остались на скамейке вдвоём.
Сколько же лет уже с тех пор прошло? Вечность.
Сейчас от того дня остались в памяти какие-то рваные ошмётки: та же, например, жара, то, как блевал на кусты отлетевшей сирени, как бросил пустую бутылку в урну, а она не долетела, как что-то нудно объяснял распаренному менту, как отпивался тёплой газировкой за копейку из аппарата на вокзале. Во, — стакан гранёный запал. Единственный захватанный стакан на весь вокзал. Один на всех. Один стакан на двести пятьдесят миллионов советских граждан. Тогда ведь ещё не было СПИДа. Тогда даже секса, как известно, у нас не было. Ничего тогда не было, кроме… кроме… кроме…
Чего ещё вспомнить в силах от того дня? Пожалуй, больше нечего вспомнить. Разве только пару каких-то чудом зацепившихся строчек, прочитанных этим чудаком с безумным взглядом… Как там у него было-то? Ты сама себе пророчишь… Да-да. Так.
Ты сама себе пророчишь?
Иль печалишься о ком?
Иль кого увидеть хочешь
за распахнутым окном?
Окна б ты позакрывала
моя девица-краса, —
вороньё уже склевало
его мёртвые глаза…
Запали строчки-то… Видимо картинка впечатлила по молодости лет. Представил, как вороньё глаза… Хорошо мужик читал. Пробирало.
А может и не он это. Может, обознался. Вечность прошла.
Виктор ещё пару раз оглянулся, — мужика уже отпихивать стали, — и потопал быстрее, прибавил, — скорей-скорей из этого дурдома. И когда услышал шум приближающегося к этому печальному месту вертолёта, уже не стал оглядываться. Напротив, — прибавил шагу.
Пусть их всех.
Только девочку жалко…
На этот раз бросок оказался результативным. Виктор выбросил единичку, и понесла их нелёгкая прямиком на Северный Полигон.
Там и вынырнули.
Ну не совсем, конечно, прямо-таки точно там, где надо было, но близко к тому. Не в заданном квадрате, но в заданном районе. Уже неплохо.
Сначала проехались под видом туристов на полупустом рейсовом автобусе Архангелогорск — Полигон-город. Но за пару километров от военного КПП пришлось сойти, — без надлежащих документов всё равно в городок не пропустят. Так Виктору водила автобуса намекнул. Ещё за шпионов, сказал, примут. Поверили опытному человеку, сошли пораньше. Не пробиваться же, в конце концов, с боем. Глупо весь гарнизон на уши ставить. И, вообще, не та это армия, с которой воюем. Так что решили в закрытые двери лбом не колотиться, а пойти в обход.
И марш-бросок на северо-восток. Восемь километров тропой через сырой и мрачный еловый бор и в полдень вышли к ближайшей от Полигон-города деревушке. На топокарте «один к десяти тысячам» помечена была как Забадай-Комар. Красивое название.
Всем отрядом соваться в деревню не стали. Виктор один пошёл. Задача перед ним стояла простая — найти проводника. Всего лишь. Простая казалось бы задача. Но на поверку сложной оказалась. Дело в том, сто почти все мужики в разъездах были. Кто в городе на заработках, кто на Полигоне по контракту служит, кто на охоту подался, ну, а остальные те в запое разной степени — от трёх до семи суток. Беда. Нет мужиков в деревне и всё. Хоть днём с огнём…
Но не такой человек Виктор Пелевин, чтобы на полпути тормозить. Не такой. Всё же нашёл одного деда. Кузьмича-Егорыча. Согласился он до тридцать первой провести. Отчего ж, говорит, не провести. Проведу, говорит. Но только завтра. С утра. На ночь глядя не хотел старик по болотам чапать. Ну, а потом ему же приготовиться к дороге нужно. Это по карте кажется, что до тридцать первой близко. Но пятнашка это же по прямой, а по прямой тут не выйдет. Никак не выйдет. Ведь, и здесь вот, смотри, — скрюченным пальцем по карте, надо кругаля дать и тут вот болота шибко топкие обойти надо. Так что все двадцать будет. Поэтому — с утра.
Ну с утра, так с утра. Тебе, Кузьмич-Егорыч, оно виднее будет. Твои владенья. И на том спасибо, что согласился, и что не спрашиваешь на кой ляд нам к этому режимному объекту выйти нужно. Да, старик, и на том спасибочки.
И Виктор, удачно решив вопрос с проводником, стал выбираться из деревни.
На кромке леса его встретил только Дюк. Он единственный, кто был на страже. Первый и последний рубеж обороны. Остальной народ в отсутствии начальства расслабился. Уже развели костёр. Готовили ужин. И пели песни у костра. Вернее Испанский Лётчик пел, остальные слушали. Сплошная веселуха.
Летун подыгрывал себе на том смешном струнном инструменте, что в Буряндае выменял на ноутбук. Инструмент этот был прост как дверь. Корпусом служила какая-то высушенная и выпотрошенная брюква, к полому этому овощу была приделана кривая палка, а на палку натянуто два кожаных струны, по виду чуть тоньше тех, которыми когда-то шнуровали футбольно-волейбольные мячи. Вот и вся недолга. Вот такой вот незамысловатый инструмент. Но надо сказать, что испанцу удавалось извлекать из него вполне приличные звуки. И пел он красивым густым баритоном. Пел балладу. Балладу о том, как девочка, которую звали Красная Шапочка, шла по таинственному лесу из Детства в Конец Сказки. Как над её головой, подметая серую бездну, шумели голые ветки могучих деревьев. Как призраки, сгоняемые на тропу тоскливым ветром, нашёптали ей, пугая самих себя, всякие страсти-мордасти. Как следом за ней крался всю дорогу таинственный Зверь. Зверь то приближался, то отставал, но всё никак не решался напасть. И вот когда она уже… Впрочем, пел он на неизвестном наречии. И поэтому никто ничего не понимал. Но всё равно звучало красиво.
