Вот он застыл. Конечно, это был человек: стройный, изящный, невысокий. Он сел в ногах кровати, и, хотя вес его был невелик, его нельзя было назвать бесплотным призраком. Он подобрал под себя ноги, устроился поудобнее и взглянул на Саревана своими огромными и яркими как звезды глазами.
Этот взгляд, как и сама тень, обладал весом. Он беспокоил Саревана своей настойчивостью.
— Львенок, — подчеркнуто терпеливо сказал Сареван, — уже поздно. Разве ты не заметил этого?
— До полуночи еще несколько часов, — сказал Хирел и моргнул, что было небольшой, но ощутимой милостью.
— У тебя в эти часы безусловно найдутся дела и поинтереснее, чем сидеть тут и таращиться на меня. — Нет у меня никаких дел, — сказал Хирел. Сареван удивился.
— Черт возьми, львенок! Что на тебя нашло? — Ты поцеловал меня.
Сареван кое-как собрался с мыслями, проклиная непокорные волосы, которые путались и лезли в глаза, мешая смотреть. Хирел пристально наблюдал за ним. Первый раз в жизни Сареван ощутил, что он обнажен, несмотря на одеяло и тяжелую завесу из волос.
— Черт возьми, — сказал он снова. — Черт возьми, дитя. Это была просто шутка, я лишь хотел прекратить твое словоблудие. Золотые глаза сузились. — Шутка, принц? — тихо спросил Хирел. — Шутка, — повторил Сареван, — и ничего больше. Я поступил неверно и признаю это. Взываю к тебе о прощении.
Хирел сидел не шевелясь. На его лице ничего нельзя было прочесть. Он был совершенно чужим и непроницаемым, как один из его тысячи богов, в которых он не верил.
— Львенок, — сказал Сареван, стараясь быть мягким, но чувствуя, что его голос звучит неубедительно. — Хирел, что бы ты там ни возомнил, это была лишь шутка. Я вел себя вызывающе, потому что ты напрашивался на это и я ничего не мог с собой поделать. Мне это нравится. Это самый вопиющий из моих недостатков. — А как ты думаешь, что я возомнил? Сареван скрипнул зубами. — Ты и сам это хорошо знаешь… Хирел задрал подбородок.
— Если бы твой поступок действительно ничего не значил, разве ты так разозлился бы?
Воцарилась оглушительная тишина. Хирел едва заметно пошевелился, улыбаясь.
— Послушай меня, — вымолвил наконец Сареван. — По-твоему, я невообразимо смешон: мужчина, у которого никогда не было женщины или, если уж на то пошло, мальчика. Я не скажу, что это было легко. Я не скажу, что мне легко сейчас. Но меня связывают моя честь и данное мною слово. Ты можешь это понять?
— Это безнравственно, — медленно сказал Хирел, словно размышляя вслух.
— А что нравственно? Эти ребятишки с Зеленого двора считают, что ты сам по себе возмутителен. Его слова подбавили масла в огонь.
— Вот как? Да они с радостью умерли бы, лишь бы получить то, что имею я.
— Ты напугал их. Они думают, что, если ты и не можешь убить меня открыто, тебе под силу меня развратить.
— Так я и делаю, — заявил Хирел, безмятежный в своей уверенности. — Как, впрочем, и ты по отношению ко мне. Мы равные. И именно с этим они не могут примириться. — Разные.
Сареван не был уверен, что ему нравится, как это звучит. Он — и это бесполое существо?
Но юноша, сидевший здесь и глядевший на него, не был таким уж бесполым. Он просто был молод. В свои неполные пятнадцать лет Сареван тоже был достаточно привлекателен, несмотря на орлиный нос и все остальное. К своему смущению, он и сейчас оставался очень привлекательным: сбрив бороду, он с некоторым испугом обнаружил, что почти не изменился.
Значит, они равные. Сареван опустил глаза. Он считал Хирела ребенком или, в лучшем случае, слабым юнцом. Но вот слабости-то в Хиреле и не оказалось.
— Ну ладно. — Сареван как бы обращался к самому себе. — И что нам теперь делать? — Разве ты не знаешь?
Хирел издевался над ними обоими. Сареван зарычал на него. Хирел ответил ему своей удивительной улыбкой.
— Что-нибудь такое, — с чувством сказал Сареван, — что-нибудь из ряда вон выходящее. — Я не стану давать клятв жреца!
— А я не стану пополнением твоего гарема, — заявил Сареван со смешком и внезапно помрачнел. — Ты можешь быть высоконравственным за нас двоих. Но, послушай-ка, что могут сделать два принца, когда их отцы разжигают войну?
— Драться, — медленно произнес Хирел, вглядываясь в лицо собеседника. — Что еще нам остается? Мы рождены врагами. Между нами не может быть симпатии, и стоит мне уехать из Эндроса, как сразу забудется, что мы обязаны друг другу жизнью и свободой.
— И все-таки что-то есть. — Сареван протянул левую руку, на которой не было отметины. — Равенство. Любовь к этому миру, которым будет править один из нас; категорическое нежелание видеть его разрушенным.
— Разрушения можно будет устранить, когда мир окажется под властью единственного повелителя.
— Но не такие разрушения, которые я предвижу. — Рука Саревана сжалась в кулак. — А начнет все это мой отец. Он хочет только блага и действует во имя бога; он не видит ничего, кроме мира, который наступит после войны. И слепо отказывается замечать цену этого мира. — Откинув голову, он уставился в сводчатый потолок. — Ты мне не веришь. Мне никто не верит. Даже моя мать, которая видела то, что видел я, отказалась мне поверить: ее душа целиком поглощена любовью к моему отцу. Если уж она не хочет слушать, то что говорить о тебе? Ты даже не веришь в пророчества. — Я верю в тебя.
Голова Саревана резко дернулась. Хирел сидел неподвижный и серьезный. Искренний — или затевающий игру, которая будет стоить ему жизни.
— Я верю тебе, — продолжал юноша. — Мне это совсем не легко, ведь я воспитан логиками. Но, увидев действие магической силы, я не могу отрицать, что она существует. Пророчество — это часть магии, твоей и не только твоей. Тебя можно назвать неистовым, можно назвать безумцем, но никто не назовет тебя лжецом. Если ты говоришь, что видел войну, значит, ты видел войну. Если ты говоришь, что это было ужасно, значит, так оно и было. Я говорил с твоим отцом. Я понял, что он за человек, и могу себе представить, что он будет делать, когда пламя его бога загорится в Нем. — Я люблю его, — прошептал Сареван. — Милосердные боги, я люблю его. Но я думаю, что он не прав. Невероятно, безнадежно, бесконечно не прав. Сказав это, он отвернулся, чтобы не видеть больше Хирела, не слышать больше ничего, кроме отголосков его собственной ужасной измены.
Да, его слова ужасны и звучат как предательство. Но они истинны. Он знал это, он чувствовал это всем сердцем.
Теперь, когда все было названо своими именами и он прекратил эту долгую борьбу с самим собой, на него снизошло чувство, близкое к успокоению. Когда все это начиналось, он был не старше Хирела. Может быть, теперь, когда его сила ушла, а сон продолжает крепко держать со всей своей ужасной силой, это наконец прикончит его.
