Бермята стоял тут же, потупив очи, на душе у него было пасмурно. Ильдей обещался разорить Домагощ и доставить дочку жупана непорченой в условленное место. Там кияне бы лихо отбили девушку у степняков, явившись спасителями. За то Ильдею обещана была круглая сумма и милость самого Киева.
Вспоминая прежнюю дружбу Ильдея с Ярополком Святославичем, это для хана оказалось бы очень кстати — выслужиться перед новым властителем Киявии.
Свои услуги предлагали многие, усмотрев в Ильдее соперника, но Владимир, ловко играя на распрях печенегов, оставил все, как есть.
— Ты бы подумал, племянничек, сперва, что дружина недовольна. Ругают тебя молодцы в Корчме… — продолжил вельможа.
Никто, кроме Малховича, не смел говорить с Владимиром в таком тоне, но князь хорошо знал, чем обязан дяде, и сносил подобные упреки молча.
— И за что нонче кроют князя стольнокиевского?
— Раньше — за то, что Киев да Новгород усмирил, целуясь с варягами…
— Так, где они теперь, эти варяги? — усмехнулся князь.
— Ныне — за то, что милуешься с печенегами!
— Не их песьего ума дела! — нахмурился Владимир, и его пальцы в дорогих перстнях сжали поручни кресла. — Предо мною едины и русич, и словен, и печенег! Мне нужнее сейчас послушный слову Киева кочевник, чем вольный варяг. Глянь, ромеи какую державу отгрохали. Наша тоже не хилой будет — дай срок! И пусть покорятся власти моей дикие вятичи. Им однажды удалось меня провести — ну, да я ученый стал. Пусть теперь с печенегом ратятся. Ни единого дружинника на них не поведу — сами ко мне вятичи прибегут и в ножки поклонятся: спаси, мол, Красно Солнышко, от степняков!
Я державу строю, и всяк, кто супротив двинется — пожалеет. А с печенегами будет так же, как и с варягами… — не договорил он и рубанул рукой наотмашь.
— Но речь не о том, — продолжил Владимир, шумно вздохнув. — Вишь, воевода, с ума схожу по красной девице! Все из рук валится который месяц! Давно со мной такого не случалось! Как ты посмел ее тогда упустить?
— Не вели казнить, светлый князь! Дозволь слово молвить! — поклонился Бермята.
— Да кто тут казнь-то поминал? Реки! — нетерпеливо бросил Владимир, хотя уже не раз слышал эту историю.
— Слугам моим удалось выкрасть девушку из-под самого носа Владуха. Двое суток уходили они от погони. Меняли лошадь на лодку, лодку на телегу, а там и снова верхом… Так и довезли дивицу в лагерь.
Мы тут же тронулись в обратный путь и совсем уже достигли стен Киевских, оставался один переход, как ей посчастливилось бежать. Помогла девице эта чернобровая стерва, ну, как ее… Забыл имя.
Мои слуги преследовали беглянку, но она перехитрила. Направилась не к своим, а в ту же сторону, что и прежде — в стольный град! Поздно сообразили, каюсь.
Был у меня почтовый голубок, так я бересту на лапку повязал — и в небо! Вот, свет-Малхович и подтвердит — получал он весть, али нет.
— Все верно! — продолжил Добрыня. — Я разослал людей по торным дорогам близ Киева, семеро не вернулись. Их нашли вскоре мертвыми. И знахари твои сказы вели — смерть они приняли от большого Страха! Лошади тоже околели. А рядом обнаружили чужие следы. Один — маленький, словно ступал юноша, то скорее всего девчонка, обутая в черевья. Второй — большой, незнакомый.
Рахта-дружинник, что лешего тебе ловил, сказал, таких сапог в Киеве не кроят, словенская, говорит, скрня. А третий след и вовсе звериный. Вот тогда и понял я, кто перебежал нам путь.
Глаза Владимира вспыхнули на миг, но как вспыхнули — так и погасли:
— Дальше молви, дядюшка!
— Было там еще и странное, и жуткое. Печать драконьих лап и полоса от его хвоста. Сперва мы решили, мол, дружиннички перепугались поганого змея да испустили дух. И впрямь, это большая редкость по нашим временам! Последнего пару лет назад Кожемяка пришиб… Но разве лошади мрут от страха-то разом? Это, во-первых. И, во-вторых, змей не тронул ни человечину, ни конину, ни кота, ни чужака! А дочь Владуха благополучно вернулась к отцу — остается удивляться ее храбрости.
Значит, твой незваный гость ведал, как рядиться с чудищем. Этого не удавалось ни Илье, ни тезке моему — все они непременно лезли в драку.
— Да, знаю, знаю я! Почитай, шестой раз слышу. Будь неладен тот чужак с котом своим заморским! Бог поможет — свидимся! Не поможет — всё равно найдут его, — разозлился Владимир.
И, глядя на Краснобая, добавил:
— Надо ж было вам прилюдно Богумила порешить. Теперь получается, чужак — и мой кровник! … — А бабу, во что бы то ни стало, найдите! И живой, ты слышишь, дядя? Целкой, нетронутой притащите ее ко мне!
* * *
…Волхв Станимир, ощупывая стены, поднимался в темноте по крутой лестнице. Чтобы задобрить Домового да женку его, старик еще загодя, напросившись к Медведихе в гости, вроде подлечить бабе зубы, поставил за печь крынку с молоком. Раз нынче духи не мешают, значит, сошло с рук непрошеному гостю.
— Да собственно, чего я перетрусил? — решил он, вскарабкавшись, наконец, наверх. — Это еще неизвестно, воротится ли чужестранец. Боги на этот счет ничего не поведали.
Освоившись в незнакомой темной горнице, Станимир, двинулся маленькими шажками к столу и засветил масляную лампу.
— Чудеса! — пробормотал волхв. — Сработана не по-нашему.
Обычно светильню делали из глины в виде открытого снизу конического стояка. К верхней ее части примазывали глубокое блюдце для масла. Готовили их, как и прочую посуду, на круге и ставили прямо на стол.
У этой лампы была еще и вторая плошка, на которую масло стекало. Глина тоже была какая-то белесая, а не знакомая вятичу горшечная.
— Лампа-то почти не чадит! — продолжал восхищаться Станимир. — А свету дарит больше!
Волхв огляделся. На гладкую и черную, точно от копоти, стену ровными строками ложились незнакомые руны. Были они местами стерты. Связность символов была нарушена.
— А парень-то умен! — ворчал Станимир под нос.
Потом следовали какие-то колонки, крестики и черточки вперемешку со стрелочками. Достав длинный свиток бересты, старик принялся тщательно перерисовывать угольком эти новые для него значки, решив на досуге, если удастся, над ними покумекать.
— Гм… Гхм… Мда.
Волхв вернулся к столу, где в ряд лежали церы — дубовые дощечки, покрытые тонким слоем воска, и несколько свинцовых писал. Острые с одной стороны, писала были толстыми и закругленными с противоположного конца. Как только записи становились ненужными, этой стороной слегка разогретой, воск разглаживали, а значит, можно было писать по нескольку раз на одной и той же дощечке.
