– Судьба наказывает нас за неуместную чувствительность. – Глаза Марселя придирчиво разглядывали пострадавший рукав. – В жестокое время надо смотреть не в прошлое, а по сторонам. Душа моя, Готти нанес вам очередной ущерб.
– Готти не первый щенок, разливающий в моем доме вино, – Марианна была в любимом платье Робера – лимонном с черной отделкой, – вам ли это не знать?
– Готти сожалеет, – заверил хозяйку и окружавших ее кавалеров Валме, – но его оправдывает то, что им движет любовь. Причем трагическая.
– Какое счастье, что мы, в отличие от собак, не стеснены ростом в холке, – вмешался Тристрам. Командующий Гвардией был пьян и смел, как и положено паркетной нечисти в доме куртизанки. Вышвырнуть? Если даст повод, пожалуй…
– Вы ошибаетесь, эр Мартин. Людям размеры мешают больше, чем животным. – Марианна наклонилась и поставила скулящее сокровище на пол. Эвро задрожала и сделала Готти большие глаза. Львиный пес склонил расчесанную башку и вывалил язык.
– Вы, наверное, говорите о карликах? – Тристрам засмеялся и покосился на сменившего туфли барона. – Сударыня, это поправимо. Всегда можно выпрячь пони и запрячь… иноходца.
– Мне кажется, баронесса имела в виду иное различие. – Непонятно как забредший к Марианне Дэвид с неприязнью покосился на сменившего Джеймса болвана. – Двуногим мешает размер состояния. Или души. Или совести…
– Не следует преувеличивать их влияние, – изрек некто длинноносый и незнакомый. – Здоровый зов плоти всегда заглушит голос разума, а то, что вы называете совестью, любовью, душой, – досужие выдумки. Кто-нибудь видел эти субстанции? Нет. Потому что их не существует. Есть порожденные выделениями внутренних желез страхи и желания, которые невежды именуют чувствами. И есть разум, отличающий нас от скотов.
– Вы так полагаете? – надул губки Капуль-Гизайль. – Но ваши доводы говорят о сходстве людей и скотов, а не о различии. Дорогой Эпинэ, позвольте вам представить барона Фальтака и его… единомышленника господина Сэц-Пьера. Барон написал философский трактат и собирается его издать.
Следовало выказать вежливость, но она иссякла. Пористый нос философа напомнил о носе другого барона. Тенькнула невидимая лютня, запахло плесенью и кислым вином…
– Высокие чувства есть, – Валме с нежностью поглядел на Готти, уносящего в пасти возлюбленную, – но благодаря Дидериху и особенно Барботте их начинают считать выдумками, причем пошлыми. Тем не менее сводящие все к сугубо материальному еще пошлее.
– Вот слова истинного неуча, – изрек друг ученого барона. – Человеку думающему с вами просто не о чем говорить…
– Так не говорите. – Ручка Марианны коснулась черной бархатной ленты. – Коко, лютня Марселя в гостиной.
– Романс перед ужином? – хохотнул Тристрам, откровенно разглядывая баронессу. – А он не отобьет нам аппетит?
– Если не отобьет музыка, – улыбнулся Робер, – мы поищем другой способ. Философический.
Таких мерзких гостей у Марианны не было давно, а может, и были, просто сальности Тристрама и апломб Фальтака и Сэц-Пьера обсели смерть Фердинанда, как мухи свежую рану. Все было зря. Алва так и не спас своего короля, да и как бы он мог? После сцены в суде самоубийства следовало ожидать, более того, для Оллара другого выхода не оставалось. Другого достойного выхода.
– Спасибо, Коко. – Марианна опустилась на шитые шелками подушки. – Ваша лютня, мой друг. Господин Первый маршал, идите ко мне. Вы уверены, что не можете остаться с нами хотя бы до полуночи?
– Увы, сударыня.
– Марианна, – Мартин Тристрам опустился, вернее, шмякнулся на ковер у ножек баронессы, – гвардия заменит господина маршала!
– Никоим образом, – сверкнул зубами Валме. – Часть тела не может заменить все тело, это противоестественно. Эпинэ, доверьте защищать ваши интересы дипломату.
– Охотно. – Робер с трудом удержался от того, чтобы сжать руку Марианны. Женщина еще раз расправила юбки и оказалась чуть ближе, чем раньше. Валме едва заметно подмигнул, но кому, старой любви или ее новому любовнику?
– Это очень старый романс, – объявил певец, – такой старый, что его смело можно считать новым. Второй куплет мне придется спеть от имени дамы. Прошу понять меня правильно.
Тристрам хохотнул, Коко поправил паричок, Дэвид прикрыл глаза, барон-философ выпучил. В золотистой тишине растаял первый аккорд.
«Это очень старый романс…» – повторил про себя Робер. Очень старый… Но не старше жуткой маски на стене, не старше Талига, не старше любви и ненависти…
– Вверю я ручья теченью[5]
Розы цвет благоуханный, —
приятный голос, приятная мелодия, ничего не значащие слова, –
ты его с моей любовью
Отнеси моей желанной!
Он – залог любви неложной,
Умоляющей смиренно:
Будь моей, моя эрэа, —
Навсегда и неизменно!
Вот бы остаться здесь, дождаться разъезда гостей, поцеловать теплые губы и уснуть рядом с женщиной. Просто уснуть, зная, что она рядом, что не надо никуда идти, что после ночи наступит утро…
– Только тот меня добьется,
Кто полюбит не беспечно —
Коротка любовь повесы,
Как цветок недолговечна.
Не цвести цветку зимою,
Не цвести ему все лето —
Жизни срок ему отпущен
От рассвета до рассвета.
Фердинанд теперь в Рассвете… Там же, где Жозина. Бывший король не умел бороться, мама тоже не умела. Такие могут лишь любить и не мешать. И они не мешали тем, кто их в конце концов и погубил.
– Значит, ты моя, эрэа, —
Ты сама сказала это!
Всем нам жизни срок отпущен
От Рассвета до Рассвета!
Одним достается еще и день, и вечер, и ночь, а другие не успевают увидеть ничего, кроме утра. Гоганский мальчик, Айрис… Их рассветы оборвались по его вине. Все, к чему прикасается герцог Эпинэ, погибает, только он остается живым. Среди пепла. Лауренсия выбрала его и погибла. Теперь его приняла Марианна, он должен ее оставить. Пока не поздно!
Горячие пальчики коснулись запястья. Баронесса слушала романс, широко распахнув глаза. Он запомнит ее именно такой – отрешенной, желанной, близкой.
– Для меня желанье дамы
И возвышенно, и свято —
Мы с тобой отныне вместе
От Заката до Заката!
Глава 4
Ракана (б. Оллария)
400 год К.С. 1-й день Весенних Ветров
1
Катари не захотела ждать утра. И чужих объяснений тоже не захотела. Письмо, привезенное Пьетро во дворец, было коротким:
