Стоящие рядом с ним мужчины закивали.
Нэд почувствовал, как каменный пол Цитадели уходит из-под его ног. Впервые Глава понял, что не знает, как быть. Сбавить цену? А жить на что? И в тот миг, когда воевода лихорадочно собирал разбежавшиеся мысли, со своей лавки поднялся Клесх.
Его не сразу заметили, ибо ратоборец был не только моложе всех креффов, но еще и сидел ниже всех от управителя, однако спокойный ровный голос отвлек внимание старосты с бронзовой гривной на шее.
— Как звать тебя, уважаемый?
Посадник обернулся, окинул Клесха быстрым взглядом внимательных глаз и ответил:
— Кресом. Из Росстаней я.
— Я был в Росстанях лет пять назад, у тебя тогда родилась внучка.
При упоминании о ребенке жесткое лицо мужчины разгладилось, а во взгляде колючих глаз появилась теплота.
— Да. Пять годков сравнялось.
— Дело ваше мы рассудим, Крес, по всей правде. Я ездил в вашу сторону за выучами этой весной. Видел по пути разоренную деревню. Того мы больше не допустим.
Корислав неуверенно кашлянул и как можно учтивее сказал:
— Ты прости, обережник, да только пояса воеводского на тебе я не вижу. Отчего ты за Главу слово взял и говоришь, будто он тебя отрядил?
Нэд спросил:
— А ты, Корислав, требу разобрать приехал? Или на пояс поглядеть?
Смотритель шагнул вперед. Солнце, падающее в узкие окна, отразилось на медных бляхах тяжелого широкого ремня из турьей кожи.
Коротким отрывистым движением старший крефф расстегнул пряжку, снял с себя знак власти и перекинул Клесху через плечо, насмешливо обращаясь к посаднику:
— Так тебе его лучше слышно будет?
В горнице повисла тишина. Так тихо сделалось, что ветер донес крики выучей, скачущих по ратному двору и стучащих учебным оружием. Донатос открыл воспаленные от бессонницы глаза и посмотрел на окаменевшего Клесха. Лицо Бьерги было застывшей личиной изумления. Остальные креффы молча переглядывались.
— Так лучше, — кивнул с достоинством Корислав, который путем и не понял, что произошло у него на глазах.
Клесху пояс показался горячим, многопудовым и каким-то негнущимся. Мерещилось — ноги вот-вот подломятся под неслыханной тяжестью.
— Цитадель может вовсе не брать с вас денег за оберегание, — тем временем сказал ратоборец, надеясь, что со стороны не видно, как он покачнулся, ощутив плечом многопудовую ношу.
— Как так? — удивился Крес, чуя подвох.
— Если вы согласитесь, Цитадель перестанет взимать серебро за работу Осененных. И защиту получат все, даже последние бедняки. Обережной чертой обнесем каждое поселение, каждую весь, каждую заимку. Но за то каждую зиму по санному пути будут приходить в Цитадель обозы с оброком. Десятую долю прибытка с каждого двора будешь собирать и отряжать сюда, в Крепость. Старосты снимут десятину всяк со своих. Без утайки, без лукавства. Узнаю, что хоть плешивую кунью шкурку утаили, самолично приеду головы сечь.
Ходоки переглядывались. Десятина. Кусище немалый, но посильный. Всякому посильный. Вот только…
— А какую защиту упредишь за этот оброк людям? — быстро спросил Корислав. — За десятину, что ж каждый двор сможет обережника позвать, буде понадобится?
— Каждый. Оградительная черта, помощь целителя в родах или детской хвори, с которой не справляются травницы и знахарки, провожание поезда торгового до места, упокаивание мертвых. Все, что сверх — уже за отдельную плату. Может жене твоей притирок захочется, чтоб лицом моложе девки красной стать? За такое уж ты из своего кармана платить будешь.
Ходоки усмехались в бороды.
— Но это не все, — продолжил Клесх. — Еще вы, посадники, при каждом городе срубите детинец. И туда на выучку ратоборцу отдадите по крепкому неженатому парню возрастом от шестнадцати до семнадцати весен с каждого двора в обучение. Ежели осиротеют в городе какие дети — их туда же определяйте, а не в закуп. Еще найдите десяток волкодавов. И чтоб псарня была при каждом детинце. Сверх того отправь ребятишек. Пусть наловят сорок для сорочатника. Птиц по двадцать.
Глаза Корислава и его спутников начали округляться, но обережник не дал мужчинам разразиться вопросами:
— Деревянная крепость будет для вашей защиты поставлена. Сам видишь — ратоборцу одному не по силам город оберегать. Рук не хватает. Будет учить ребят, будет водить на облавы, будет собак на след натаскивать. Да. Еще. Тех, кому и десятину платить невмочь — присылай в Цитадель. Здесь им найдется работа.
Когда ратоборец, наконец, замолчал, в горнице повисла тишина.
Посадники осмысливали услышанное, прикидывая выгоды и потери. Креффы молчаливо переглядывались. Однако Нэд впервые был на стороне Клесха, о чем весьма ясно дал понять. Поэтому насельники Цитадели старались, ничем не выказать удивления, чтобы их смятения не заметили гости.
Наконец, один из мужчин с широким поясом старосты поперек упругого живота сказал:
— Ты, обережник, говоришь за Главу?
— Я говорю с его согласия, — ратоборец кивнул на переброшенный через плечо пояс. — Послухов тут достаточно. От обещанного Цитадель не откажется.
— Хвала.
Посадники загудели и теперь, глядя на их назад довольные лица, трудно было поверить, что эти самые люди еще четверть оборота назад глядели враждебно и хмуро и были готовы передраться со всеми креффами, лишь бы отстоять свою правду.
— Отдохните с дороги. Сходите в мыльни, вечером соберемся в трапезной, там и поговорим еще…
Мужчины закивали и один за другим покинули покой.
Обережники остались одни.
Клесх обернулся к Нэду и сказал, снимая с плеча тяжелый, гнущий его к полу пояс:
— Спасибо.
— Носи с честью, — ответил Глава, почувствовав, как в горле запершило.
Вот и все. Из грозного управителя станет он обычным стариком, будет хиреть, как Койра и Рэм, брюзжать… Тянулась жизнь и прошла. Ничего после себя не оставила. Ни радости, ни памяти. Только горечь и пустоту в душе. То-то Клесх, поди, ликует. Честь ему на три года раньше отошла. Но ратоборец протянул пояс прежнему его хозяину, снова того удивив, и сказал:
— Не по мне ноша. Тяжел слишком. Мне свой пока не жмет.
Нэд смотрел с недоверием. Клесх вздохнул, догадавшись, что тот снова его не понимает, и объяснил:
— Смотритель должен быть при Крепости. Чтобы все здесь держать хозяйской рукой. А я вряд ли тут задержусь. Одних разъездов, почитай, на год. Пока всех к делу приставишь, пока недовольных усмиришь…
Глава слушал и впервые испытывал благодарность к человеку, которого привык считать не иначе как помехой и укором собственной совести. Впервые осознал, что нечего ему с ним делить, потому как и впрямь хотел тот не самолюбие потешить, а удержать Крепость, не дать ей пасть от дурости насельников.
