Его зарубили на глазах у сестры. А ее насиловали — долго, целой толпой. Сначала она кричала, потом затихла…
Я поправил шапку и горько усмехнулся. Горе вам, дщери Вавилонские!
Девка плясала на снегу — голая, в одном венке с яркими лентами. На шее звенело монисто с тяжелыми дукатами, босые ноги проваливались в снег.
— Давай, давай, сучонка! Пока пляшешь — жива будешь! Хлопцы разошлись не на шутку. Кто-то свистел в такт, кто-то об заклад бился — долго ли еще пропляшет. Остальные ее подруги лежали рядом — нагие, бесстыдно раскинув ноги. Им уже не плясать.
Я отвернулся. Иногда самому становится тошно. Но делать нечего — вырастил волков. В ушах до сих пор стоял вой, отчаянный вой сгоравших заживо. И дух — знакомый дух горящей плоти.
— Жги, жги, стерва! Пан сотник, может, с собой возьмем? Крепкая, одной на всех хватит!
Я не удержался — обернулся. Девка (кажется, подруга невесты, не упомню уже) не кричала, не выла — тоненько повизгивала. В глазах не было ничего — даже страха. Но она продолжала плясать, истово, не останавливаясь ни на миг. Да, жажда жизни сильнее всего — боли, страха, стыда. Даже сейчас, избитая, опозоренная, она все еще хочет жить… А красивая девка!
Жалко? Нет, не жалко. И брать с собой ее нельзя. Пану она — такая — уже не нужна, в маетке посторонним не место.
Ну что ж… Кони отдохнули, пора и домой. Но сначала…
— Михал!
Хлопец подбежал, широко ухмыляясь. В руке звенело монисто — такое же, как на девке, с тяжелыми старинными дукатами.
— Пан сотник?
— Невесту сюда! Оксану!
— Гы!
— И не «гы!» — оборвал я. — Обходиться вежливо! Понял?
Михал почесал затылок, но спорить, ясное дело, не стал.
— А вы, хлопцы, собирайтесь! И эту… Побыстрее! Девка словно догадалась — пошатнулась, упала в снег, с трудом приподняла голову. Крик — хриплый, страшный.
— Пан сотник! А может, отпустим? Пусть бегит! Доберется — ее счастье!
Доберется! Десять верст — голой, по морозу! — Быстрее! — повторил я и, не оглядываясь, пошел к лошадям. В уши вновь ударил крик — ударил, оборвался. Все!
Отплясала! У лошадей скучал постовой, не иначе, проклиная свой удел; неподалеку кулями лежали связанные гостьи. Эти еще попляшут в замке, жаль, мы не увидим…
— Вот она, пан сотник! Тогда, в хате, я не успел толком рассмотреть невесту. До того ли было? Теперь… Теперь смотреть на нее не хотелось. Девка как девка, только на голове не венок — очипок с завязанной лентой. Как раз завязывали, когда мы вошли.
— Ты Оксана? Невеста Гриня Кириченко?
Она не ответила. В глазах была пустота — такая же, как у той девки.
— Сомлела она, пан сотник!
Я пригляделся. Не сомлела — хуже. Ее вытащили из хаты прежде, чем мы взялись за шабли, но и того, что она видела, хватило.
— Да ничего, пан сотник! Чумак не в обиде будет!
Михал вновь ухмылялся. И вправду, забава — невесту из-под венца увезти! Невесту увезти, жениха под потолком на собственном кушаке подвесить…
Белые губы шевельнулись, в глазах промелькнуло что-то осмысленное, ясное.
— Ироды! Ироды…
Ее разум уходил — в темную глубину, в пропасть, откуда нет возврата. Да, не порадуется Гринь! И она не простит. Ведь там, в Хате, вся ее родня осталась!..
— Отойдите! Все! На двадцать шагов! Живо! Хлопцы удивленно переглянулись, Михал хмыкнул. Нетерпеливо заржали кони — застоялись, пора ехать… Я подождал, прикрыл веки. Прочь, Тени!
Теперь перед глазами была белизна и неясный размытый силуэт с темным пятном возле сердца.
Ее душа — и ее безумие.
Страх можно прогнать, но это не страх, это хуже. Значит, обычные средства не годятся. Остается одно — Имя Тосефет, Великое Добавление. Клочья чужой души прогонят безумие, станут частью ее самой…
Да, станут. И больше не будет Оксаны, чумаковой невесты. Будет кто-то другой… и Оксана.
Теперь — не спутать, правильно подобрать слова. Когда-то раввин Лев из Праги пошутил: наклеил бумажку с Именем на обычную глиняную кадку — и получил голема. И мой хозяин тоже пошутил — сотворил пана Пшеключицкого. До сих пор не знаю, из чего — из кадки, из бревна или из свежего трупа. Удобно — за креслом стоит и золота не просит!
Пора!
Слова проступали на белизне — угловатые черные буквы. Справа налево, одна за другой. Чернота исчезала, сменяясь серостью. Словно кокон охватывал душу.
Есть!
Теперь последнее, но очень важное.
Я открыл глаза. Белизна исчезла, исчезли черные буквы. Передо мной стояла кукла — живой голем с пустыми глазами. Нижняя губа отвисла, в уголке рта скопилась слюна…
— Панночка Оксана!
В глазах что-то блеснуло. Она вспомнила свое имя.
Пока — только имя…
— Ты — Оксана, невеста Гриня Чумака. Ты его очень любишь. Скоро твоя свадьба. Поняла? Если поняла — кивни!
Голова дернулась — деревянно, мертво; и я вновь вспомнил пана Пшеключицкого. Такое и пан Станислав может. Но что толку от голема?
— Пани Оксана! Сейчас я досчитаю до трех, и ты проснешься — веселой, радостной. Скоро ты встретишься с женихом, но слушаться будешь только меня. Поняла? Если поняла — кивни.
Голова снова дернулась. Посмотрел бы сейчас пан Григорий на свою невесту!
Теперь — последняя часть Имени. Та, что неведома пану Мацапуре. Его надо читать, глядя прямо в глаза. В пустые, широко раскрытые глаза новорожденного ребенка.
— А теперь… Один… Два…
— Где? Где я?
Голос звучал растерянно, но в нем не было страха. Я улыбнулся, любуясь делом рук своих. Та, что была Оксаной, снова стала ею. Почти прежней…
— Гратулюю вас, пани Оксана! Меня зовут Юдка, я — друг вашего жениха…
Она неуверенно улыбнулась, поглядела вокруг. Удивленно, не узнавая.
— Вечер добрый, пан Юдка. А где Гринь? Я хочу к нему!..
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
— Панна сотникова! Панна сотникова! Гвалт! Этого хлопца она не знала. Маленький, ушастый, мохнатая шапка на нос налезла, шаблюка по снегу волочится. Ну и воин!
— Гвалт!
Этого еще не хватало! Весь день в седле, устала, коня заморила, думала, хоть в Валках спокойно…
— Гвалт, панна сотникова! Крамольника бьют! Ярина вначале не поняла — какого еще крамольника? Но тут же вспомнила.
Лекаришка!
— И где ж его бьют, хлопче?
За что, спрашивать не стала. Валковчане — народ справедливый. Коль бьют, так за дело.
Парень моргнул и внезапно ухмыльнулся. — А у Павки Гончара! За углом, тут близко. Девушка вздохнула, провела рукой по лицу. Такой тяжелый день, а тут еще и гвалт!
— А без меня не разберетесь?
По довольному лицу недоростка поняла — не разберутся. Точнее, разберутся в лучшем виде — с паном Крамольником. — Ладно!
Где живет Павка Гончар, она знала. Да и не Павка он •)— давным-давно Павло Севастьяныч, и сынов у него двое, у каждого —дудаки с добрый гарбуз. Уж если они бить начали!..
