— Стой! — приказала Киевица, едва их скрыл поворот.
Машин Демон не имел права встретиться здесь с Демоном Анны.
Встречаться в Прошлом с самим собой было одним из 13-и Великих запретов.
Потому разъяренно молчащая Маша спустилась вслед за Демоном с четырех чугунных ступенек и пошла в сторону умостившейся на Лысой Горе Кокоревской беседки. Не оглядываясь, чтобы узреть двойника Киевицкого — младшего на сто лет и такого же бессердечного!
— «Выходите за него замуж»! «Выходите за него»! — громко передразнила она. И зачитала наотмашь:
От кладбища направо пылил пустырь,
А за ним голубела река.
Ты сказал мне: «Офелия, иди в монастырь
Или замуж за дурака…»
Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь…
— Это тебе! — обличила она. — Анна посвятила это тебе! Она вспомнила твои слова! Ты сказал их над этой рекой, — указала Киевица на сверкающий Днепр. — Эти стихи были написаны в Киеве. В 1909 году! После того, как Анна попыталась прервать с ним переписку. После того, как она узнала, что Гумилев пытался покончить с собой. После того, как она снова написала ему. Он приехал в Киев, и она согласилась выйти за него! И вышла. Это тоже написано тебе, — в Киеве, в 1910, — в тот год, когда она обвенчалась с Гумилевым.
Хочешь знать, как все это было? —
Три в столовой пробило,
И, прощаясь, держась за перила,
Она словно с трудом говорила:
«Это все… Ах, нет, я забыла,
Я люблю вас, я вас любила
Еще тогда!» —
«Да».
Машина память больше всего любила стихи, хотя сама Маша стихи не очень любила. А вот ее память любовно впитывала любую стихотворную форму с первого раза.
И нынче все впитанное за время прочтенья «ренессансной» статьи кружилось в ее голове белой вьюгой, складываясь в цельный роман.
— Считалось, что все киевские годы Анна любила Голенищева-Кутузова. Но это же чушь! Она не видела его с шестнадцати лет! Она не могла страдать о нем в двадцать один год перед свадьбой. Она любила тебя! Ее словно прорвало. В Киеве она вдруг стала писать стихи. Настоящие. Недетские. Именно в Киеве! Это факт. Тут не нужно быть ведьмой, достаточно проследить стихотворенья по датам, — (даты, напомню, Машина память любила почти так же сильно, как и стихи). — И можно защищать диссертацию — никто не придерется! — объявила историчка. — В Киеве Ахматова стала поэтом. В Киеве она стала писать настоящее — то, что вошло потом в ее первую книгу, то, что и сделало ее потом знаменитой! А знаешь, что она написала перед венчанием? «Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу». Она любила тебя! Она вышла замуж за Гумилева, только чтобы спасти его. Как ты ей и сказал… Но самое смешное не это. Самое смешное, со временем она стала считать тебя божественным благодетелем, предостерегавшим ее. И «в голосе грозном Софийского звона» ей слышался голос тревоги твоей…
— Хочу заметить, — ответствовал Демон, оставшийся совершенно бесчувственным к Машиным упрекам, — что мое тревожное предостережение не помешало Аннушке принести десяток других жертв.
— Про других ты ей не сказал! — крикнула Киевица. — Она не знала! Она попала в мышеловку, как Врубель. Она не понимала!
— Однако в тот момент, когда пятилетняя девочка впервые взяла в руки Лиру, Лира сразу поняла, в чьи руки она попала, — отпарировал он. — Иначе б сестра Анны не умерла.
Из Маши словно выпустили воздух.
— Скажите мне, Мария Владимировна, знаете ли вы, что за штука жертва? — церемонно спросил ее он.
— Конечно.
— А вот я так не думаю.
Киевицкий достал из кармана брегет, нажал на пружинку, взглянул на циферблат и светски предложил:
— Прогуляемся? Вы ведь любите гулять по этому времени. Не беспокойтесь обо мне. В данный момент я как раз подхожу к гостинице «Европейской».
* * *
Он стоял, опираясь на лакированную трость с набалдашником в форме серебряного указующего перста. Его похожие на непроницаемый камень оникс глаза были пусты. Он смотрел на реку, на заднепровские дали. Смотрел так, точно прощался с ними.
Маша проследила за взглядом:
«Красиво… Как красиво. А я и не взглянула ни разу. Я перестала замечать Прошлое».
«Ширь вовсю — не вымчать и перу» — поистине была несказанной, заставившей Машин дух замереть. Деревья, не успевшие еще подрасти, не заслоняли еще один из самых прекрасных киевских видов на Днепр, на незаселенный Левый берег, на Труханов остров, еще не соединенный с правобережьем мостом. По реке, дымя трубами, плыли пароходы.
— Так вот, жертва, — сказал Демон.
Путь их обратился вспять.
— Тот чудесный результат, который приносит она, всегда можно объяснить и с материалистической точки зрения. — Речь его стала чуть более старорежимной. Оставив позади подъемник, еще не подозревавший о том, что вскоре его окрестят «фуникулером», они зашагали к Владимиру. — Крестьянин вспахивает поле. Чем больше сил он потратил, чем старательнее трудился, тем лучше его урожай. Герой жертвует собой ради спасения других. Рискует здоровьем, жизнью и личным счастьем, ведь не всякая дама пожелает связать судьбу со столь нестабильным супругом. Но чем больше его жертва, тем лучше он исполняет свое предназначение. Древние, как вам известно, приносили в жертву водяному лошадь. И чем толще была лошадь, тем больше рыбы давал водяной, потому как рыба приплывала есть труп. Иначе говоря, жертва — вполне реалистическое, а не сугубо языческое понятие. Присмотритесь, все требует жертвы! И все приносят ее — даже ваш Бог.
«Ваш» — все слово целиком и в особенности две крайние буквы, Демон произнес так, будто «в» и «ш» враждебно отталкивали слова впереди и сзади себя.
Маша удивленно остановилась.
Путь их, протекавший по нижней террасе Владимирской, миновал Крестителя Руси, пошел вверх и привел к круглому строению почти у самого тротуара ТрехСвятительской улицы, — напротив стоящего через дорогу римско-католического костела.
И студентка-историчка знала, что увидит внутри круглого павильона с деревянными полукружиями в стиле moderne — известную на весь Киев панораму «Голгофа». Живописное, почти стометровое полотно, повествующее о казни Христа.
— Ты хочешь показать мне распятие? — изумилась она.
— Хочу.
Демон подвел спутницу к кассе, приобрел две билета и повел ее в зал.
Ступени вывели на возвышение в центре. Огражденная площадка была пуста, если не считать молоденькой дамы в бархатной шляпке и маленькой девочки.
— Видишь, милая, это наш Бог, — говорила мама малышке.
