– Сам, что ли, видел?
– А то! Ежа мне проглотить, если это не испуг! Перепугались, будто старший брат из погребальных палат вернулся. И ладно бы только это, кто не испугался бы, увидев мертвяка? Но голову даю на отрез – их испугало нечто другое!
– Тебе почем знать? Голь перекатная, а все туда же – князей мерить!
– Думаешь, не распознаю, где чистый испуг, а где тленом отдает? Дорога всему научит, а я перевидал столько, что на всякого князя хватит! Ох нечисто тут, ох нечисто! – Последние слова старик почти прошептал, для пущей верности закрыв уста руками.
Прежде единое княжество загудело, точно улей, когда дорожному разъезду попался человек, в котором опознали одного из ближников Залома. Доставленный в терем, тот перед князьями стоял прямо и усмехался, хоть и был связан по рукам. На вопросы не отвечал, но молчал до того красноречиво и зловеще, что младший не выдержал и набросился на возвращенца с кулаками. Тому, понятное дело, княжеские тумаки что быку хворостина – здоров был, под стать Залому, – но с тех пор князья сон потеряли. А по стране поползли слухи. А меньше месяца назад объявился и сам Залом. Стоит в горах, в той самой потайной крепости, которая теперь, конечно, уже не потайная, и с ним полторы тысячи мечей.
– Полторы тысячи? Это очень много! По одному стеклись в крепость?
– Ага! Болтают, сходились отовсюду, со всех сторон света! У князей по меньшей мере семь тысяч мечей, только не спится обоим и не естся. Каждый заломовец в бою троих стоит, тем более обозлены до крайности, и если старшенький не полезет на рожон…
Верна только теперь обратила внимание на угрюмые лица мимоезжих купцов. Чего же веселиться, когда не сегодня-завтра братья вцепятся друг другу в глотку? И какая станет кругом торговля, если не пройти спокойно, не проехать? Только и знай, что правой рукой держись за меч, левой – за мошну!
– Так было предательство или нет? Неужели младших жажда власти обуяла? Сдали старшего коффам?
– За руку не пойманы, но я в совпадения не верю! Обвал, засада… нет, не верю в случайность!
Винопей бросил взгляд за окно и засобирался вставать.
– Ты гляди, уж солнце село! И не уговаривай, не останусь! Полному брюху дрема подруга, жесткая скамья – посторонись!
– Да я и не уговариваю. – Верна пожала плечами.
– Вот и ладушки! А завтра… ты это… я после мяса лучше соображаю. У Березняка жаркое отменное, глядишь, и вспомню чего. Не надо кашу!
– А ты наглец, – прошептала еле слышно и усмехнулась.
– Ась?.. Чего?.. Я говорю, не надо больше каши!
– Иди уж…
Верна устроилась в уютной почивальне, под самой крышей. Собственно, почивальней эта каморка стала после того, как вынесли хозяйственный скарб и внесли ложницу. Пяти шагов в длину и четырех в ширину, ну и что? Много ли бабе нужно? Губчик напоен, ухожен, накормлен, а остальное гори огнем! Спала и не спала. Непонятным томлением стеснило грудь, ровно всю исполнили пахучего лугового воздуха, и тянет он ввысь, словно птицу в поднебесье. Только залети сюда под крышу сквозняк – вынесет и умчит в серую хмарь аккурат за красными полосками.
Солнце будто и вовсе не садилось. Поникла на изголовье, когда на западе последним багрецом догорало, а встала в ту предрассветную пору, про которую только и говорить «малинец разлился». Закат и рассвет точно в зерцало друг на друга смотрятся – оба серые, блеклые с единственным ярким пятном цвета спелой малины.
Купец уходит, когда остальные лежебоки… правильно, бока отлеживают. Встанет солнце над дальнокраем, а постоялый двор вполовину опустел. Нет телег, нет купеческих поездов, только утренняя пыль висит в маревном воздухе да лежебоки подушки давят. Винопей, должно быть, свое вчера взял, сна ни в одном глазу, сидит на завалинке, на земле палкой узоры выводит.
– Добро ли почивалось, дева-воительница?
– Верной зови. И брось ты это… дева-воительница! Дура с мечом, сказать вот только не решаются.
Старик усмехнулся и подвинулся, дескать, садись. Села.
– Ты это… жаркое у Березняка не так чтобы лучше некуда, но ничего. Есть можно. А каша уже надоела. Давеча корчмарь олениной разжился, а под оленину страсть как хорошо вспоминается…
– Всю ночь об этом думал? – Верна усмехнулась. Чем-то неуловимым старик походил на Тычка, и оттого на душе сделалось грустно, будто на мгновение солнце закрыла серая дождевая туча и пролилась яростным, но коротким дождем.
– Я? – Винопей возмутился настолько искренне, что Верна едва не рухнула с завалинки, так потянуло смеяться. – Разве я хряк бессловесный, чтобы пузо мне указывало? Просто… просто жаркое снилось, едва слюной не захлебнулся.
– Будет жаркое из оленины.
– А раз так, по-моему, самое время!
Старик уничтожал дичь так истово, что Верна за обжору просто испугалась. Кожа да кости, куда только ухает прорва жареного мяса?
– У тебя к этому оленю личный счет? Сдается мне, вы не разошлись на лесной тропинке. Что там было, даже загадывать боюсь. Получил в зад рогами?
– Смейся, смейся! От насмешек у меня куда-то память пропадает. Навспоминаю такого, что потопаешь за благоверным аж на край света, да только не в ту сторону!
– Не сердись, Винопей. Мне очень-очень нужно его найти. Если бы ты вспомнил, о чем говорили меж собой…
– Всему свое время. А давеча в ночи заломовцы проезжали. Семеро. Ох и битый народец! Стреляный. Головорезы, и только! Трудно придется князьям.
– За все в жизни платишь. По делам и тебе отмерится. Мне бы только до войны проскочить в восточную сторону. Что слышно?
– А ничего хорошего. Со дня на день сшибутся. Плохо станет всем.
– Был бы ты дружинным, чью сторону взял?
Винопей припал к чаре с квасом и лишь молча показал пальцем куда-то на полдень. Оттуда, по слухам, и вернулся Залом.
– Вспоминай, что слышал. Завтра утром уйду. У тебя всего день.
Старик едва не поперхнулся. Всего день! Верна молча встала и ушла отсыпаться. Хоть и сладко почивалось, отдохнуть впрок необходимо. Тело только спасибо скажет.
Такие замечательные утренники хороши в спокойной жизни, когда сама устроена и все кругом дышит негой и покоем – дом стоит на высоком пригорке, в низинке ручей плещется, ветер лениво колышет листья яблони, дети босыми ногами взбивают во дворе пыль… муж правит косу, свекор мастерит новое удилище и беззлобно ворчит…
Пока седлала Губчика, на глаза слезы навернулись. Взгрустнулось отчего-то. Теперь каждое солнечное утро спрятала бы в потайной мешок и выпустила на белый свет потом, когда все образуется. Пусть разноцветно блещет в первых лучах роса, в лесу соловей заливается, пусть все яркое и доброе будет потом. А теперь самое время для хмари и дождливого ненастья. Обидно, что весь мир лучится радостью и красками, когда у самой на душе кошки скребут.
