Бред.
Им самое место в резервации.
Они – щеголи. Цвет перьев они меняют усилием воли. Это раздражает. Смена одежды – да, я понимаю. Но перья? – хищники, философы, щеголи, их осталось слишком много…
...
…я так и не смог привыкнуть к тому, что они стареют за один день. Помнится, я считал Стимфала, одного из вождей партизанского движения – юнцом. Он выглядел лет на двадцать, не больше. Разумеется, я говорю о человеческой части его тела. В возрасте цапель, орлов и воробьев я не разбираюсь. После заключения мирного договора Стимфал ни капельки не изменился. Оставался юношей, пока я однажды не увидел его – стариком.
Сразу и надолго.
Раньше я не задумывался об этой стороне их жизни. Просто не различал их: гарпия и гарпия, чего там… Во время боевых действий и вовсе было не до того. С нами сражалась и молодежь, и глубокие старцы. Удивляло другое: старики были сильнее и проворнее молодых. Страшные бойцы – с их-то жуткими, морщинистыми рожами…
В резервации я поначалу воспринял все, как должное. Вот дети. Они быстро растут: в год летают, в пять – охотятся, в тринадцать лет практически не отличаются от взрослых особей. Вот молодые. Вот старики. Если бы Стимфал не подлетел ко мне и не заговорил – я остался бы в неведении.
Он был абсолютно не похож на себя-прежнего. Гордый красавец превратился в гордого урода. Морщины, складки, пятна на коже. Острый, как бритва, нос. Губы высохли, запали, обнажая острые зубы. Краше в гроб кладут. Мышцы на тонких руках превратились в жгуты проволоки. На груди – в жесткие латы.
Но летать он стал еще быстрее. Казалось, внезапная старость прибавила ему сил. Позже я узнал: это – правда. Лет до пятидесяти они не меняются. Вечные юноши и девушки. Но вечность сменяется на другую вечность. Уснув молодухой, гарпия просыпается старухой. Перед нами – два разных существа.
Или я не умею видеть в старухе вчерашнюю красавицу?
Старыми они живут еще полвека…
...
…случается, они отшельничают.
Начало периода уединения предвещает свист. Да-да, свист. Так свистят их перья, когда гарпии пикируют на добычу. Когти становятся тупыми. Можно подумать, что гарпии самое время отправиться в богадельню. Вместо этого она отправляется в горы, ближе к солнцу.
Мяса в период отшельничества гарпии не едят. Фрукты, коренья, травки; вода из родников. Основное их занятие – драть из себя перья. Смотреть на это противно. Словно кто-то у тебя на глазах выдавливает прыщ или дергает волосы из ноздрей. Они избавляются от дефектных частей оперения, особенно – от поврежденных маховых перьев. Но случается, что гарпия ощипывает себя целиком.
Голый петух с головой человека – потеха! Наши, кто подрезал или сжигал маховые перья гарпиям-рабам, получили бы удовольствие. Я о тех, кто дожил до победы…
В последнем случае гарпии ждут полтора месяца, пока оперение вновь отрастет. Голышом они каждый день купаются в ледяной речке. Потом часами загорают на солнышке. Вечером – заточка. Отвратительный звук, с каким гарпия точит когти о скалу, преследует меня ночами, и я просыпаюсь с криком.
Обновившись, они возвращаются.
Спросите меня, зачем я наблюдал за гарпиями-отшельниками, и я вам не отвечу. Чего не сделаешь от скуки, вынужденного заточения и двух-трех фляг сливовицы…
...
…они – живородящие, как ни странно.
Детей вскармливают грудью. До поселения в резервации я был уверен, что гарпии несут яйца. Их гнезда-шалаши, выстланные листьями и мхом, не приспособлены для плотской любви. Во всяком случае, для человеческой любви. Я ни разу не видел, как это происходит, и видеть не желаю.
Наверное, если бы я настаивал, одна из гарпий-самок без колебаний уступила бы моим домогательствам. Они проще относятся к требованиям тела, что роднит их с животными. Гарпия не способна зачать от человека. Но я даже представить не в силах…
Ты врешь, Джош. Очень даже в силах. Еще год, проведенный на Строфадских островах, и ты окончательно рехнешься…
...
С ними невозможно говорить о войне.
Подвыпив, я делаюсь сентиментален. Готов обнять бывшего врага и точить слезу, вспоминая огонь и воду, сквозь которые мы прошли. Ну хорошо, пролетели. Еще лучше взахлеб спорить, бранясь и проклиная друг друга, о прошлых баталиях. Как могло бы быть. Как не сложилось. Кто кого. Оплакивать погибших друзей. Сверкать глазами, возвращаясь памятью в горнило боя. Без этого жизнь делается пресной, будто черствая лепешка.
Проклятый Стимфал! Он вспоминает войну, как ростовщик вспоминает проценты на мелкий заем. Да что там! – ростовщик хоть радуется, что умело облапошил дурака-занимателя, и строит радужные планы на грядущих дураков. А этот мерзкий гарпий не пролил ни единой слезинки по своим приятелям, павшим в ущельях Тифея.
Ладно, он не скорбит по нашим – но свои!
Наши прежние – так Стимфал называет гарпий-покойников. И ни капли грусти, ни крупицы боли. Наши прежние, демон его сожри! Я щенка, который сдох давным-давно, во времена моего детства, вспоминаю с большим чувством, чем он – сородичей…
О битвах он согласен говорить. Но так, словно делает мне одолжение. Ледышка, он помнит все, до мельчайших подробностей. Я блевать готов от его воспоминаний. Такое равнодушие достойно последнего мерзавца. Нельзя поверить, что Стимфал был одним из самых последовательных и непримиримых врагов. Этот счетовод похож скорее на жирного перепела, чем на орла.
Они все такие.
Они вспоминают с холодным сердцем. Даже мечтать о дне, когда постыдный для них договор будет разорван, а когти гарпий вопьются в сердца врагов-победителей – нет, и это им не под силу. Я провоцировал крамольные разговоры. Я знаю. Они лишь пожимают плечами. И в глазах не разгорается естественный для хищной птицы – если угодно, для человека – огонь.
...
…пожалуй, я их ненавижу."
Отложив в сторону дневник Джошуа Горгауза, доцент задумался. Впору предположить, что маршал в отставке умер, сойдя с ума. Спился, помешался на ненависти к гарпиям. Оставив Строфады, в действительности увез острова с собой. Продолжил войну, проиграв ее раз и навсегда.
Видел гарпий там, где их не было.
Воевал до последней капли здравого рассудка.
Картина выглядела логичной. За одним исключением – три десятка ветеранов, разделивших печальную участь Джоша Кровопийцы. Все рехнулись? Вряд ли. Они не жили на Строфадах. После окончания войны они вообще не встречались с гарпиями. А сколько их умерло, не оставив следа? – в библиотеке нашлось тридцать покойников, но в действительности…
Кручек прошел на кухню. Сварил кофий, выпил, не чувствуя вкуса. Глянул в окно: ночь, и ничего интересного. В постели он долго ворочался, не в силах заснуть. Когда же сон наконец пришел, доцент до утра орудовал щеткой для обуви, восстанавливая курган, разрытый в прошлую ночь ректором Бригантом.
