на рабочий стол. «Это понятно?»
Они кивнули.
Хорошо. Никогда не забывайте об этом. Окончательная жизнеспособность перевода — это увлекательный философский вопрос — в конце концов, именно он лежит в основе истории о Вавилоне. Но такие теоретические вопросы лучше оставить для классной комнаты. А не для экспериментов, которые могут обрушить здание».
Энтони был прав», — сказала Виктория. Зачем кому-то беспокоиться о литературном факультете, если есть серебряное дело?
Они сидели за своим обычным столом в «Баттери», чувствуя головокружение от власти. Они повторяли одни и те же слова о серебряном деле с тех пор, как закончились занятия, но это было неважно; все это казалось таким новым, таким невероятным. Когда они вышли из башни, весь мир казался другим. Они вошли в дом волшебника, наблюдали, как он смешивает свои зелья и произносит заклинания, и теперь ничто не могло удовлетворить их, пока они не попробовали сами.
Я слышал свое имя? Энтони опустился на сиденье напротив Робина. Он оглядел их лица, затем понимающе улыбнулся. О, я помню этот взгляд. Это Плэйфер устроил вам сегодня демонстрацию?
«Это то, чем ты занимаешься весь день?» взволнованно спросила Виктория. «Возишься с парами совпадений?
«Достаточно близко,» сказал Энтони. Это включает в себя гораздо больше листания этимологических словарей, чем просто возиться, но как только вы улавливаете что-то, что может сработать, все становится действительно забавным. Сейчас я играю с парой, которая, как мне кажется, может пригодиться в пекарнях. Мука и цветок».
«Разве это не совершенно разные слова?» — спросила Летти.
«Можно подумать, — сказал Энтони. Но если вернуться к англо-французскому оригиналу тринадцатого века, то окажется, что изначально это было одно и то же слово — цветок просто обозначал самую мелкую часть зерновой муки. Со временем цветок и мука разошлись и стали обозначать разные предметы. Но если эта плитка работает правильно, то я смогу установить ее в мукомольные машины, чтобы рафинировать муку с большей эффективностью». Он вздохнул. «Я не уверен, что это сработает. Но я рассчитываю всю жизнь получать бесплатные булочки от Vaults, если это произойдет».
Ты получаешь авторские отчисления?» — спросила Виктуар. «Каждый раз, когда они делают копию ваших слитков, я имею в виду?»
«О, нет. Я получаю скромную сумму, но вся прибыль идет в башню. Правда, они вносят мое имя в книгу регистрации пар. Пока что у меня их шесть. А всего в Империи сейчас используется около двенадцати сотен активных пар, так что это самая высокая академическая лавра, на которую можно претендовать. Это лучше, чем опубликовать статью где-нибудь еще».
«Подожди,» сказал Рами. Разве двенадцать сотен — это не мало? Я имею в виду, что пары совпадений используются со времен Римской империи, так как...
«Как получилось, что мы не покрыли страну серебром, выразив все возможные пары совпадений?»
«Верно,» сказал Рами. «Или, по крайней мере, придумали больше двенадцати сотен».
«Ну, подумайте об этом,» сказал Энтони. Проблема должна быть очевидной. Языки влияют друг на друга; они вливают друг в друга новый смысл, и, как вода, вырывающаяся из плотины, чем более пористыми являются барьеры, тем слабее сила. Большинство серебряных слитков, питающих Лондон, — это переводы с латыни, французского и немецкого. Но эти слитки теряют свою эффективность. По мере распространения языкового потока через континенты — когда такие слова, как saute и gratin, становятся стандартной частью английского лексикона — семантический барьер теряет свою силу.’
Профессор Ловелл говорил мне нечто подобное, — сказал Робин, вспоминая. Он убежден, что со временем романские языки будут приносить все меньше прибыли».
«Он прав», — сказал Энтони. В этом веке так много было переведено с других европейских языков на английский и наоборот. Кажется, мы не можем избавиться от зависимости от немцев и их философов, или от итальянцев и их поэтов. Таким образом, романские языки являются наиболее угрожаемой ветвью факультета, как бы им ни хотелось делать вид, что здание принадлежит им. Классика также становится все менее перспективной. Латинский и греческий языки продержатся еще немного, поскольку свободное владение любым из них все еще является прерогативой элиты, но латынь, по крайней мере, становится более разговорной, чем вы думаете. Где-то на восьмом этаже есть постдок, работающий над возрождением манкского и корнуэльского языков, но никто не думает, что это удастся. То же самое с гэльским, только не говорите Кэти. Вот почему вы трое так ценны». Энтони указал на всех по очереди, кроме Летти. «Вы знаете языки, которые они еще не выдоили до изнеможения».
«А как же я?» возмущенно сказала Летти.
«Ну, с тобой все в порядке, но только потому, что Британия развила свое чувство национальной идентичности в противовес французам. Французы — суеверные язычники, мы — протестанты. Французы носят деревянную обувь, мы носим кожаную. Мы еще будем сопротивляться французскому вторжению в наш язык. Но это действительно колонии и полуколонии — Робин и Китай, Рами и Индия; мальчики, вы — неизведанная территория. Вы — то, за что все дерутся».
«Ты говоришь так, как будто это ресурс», — сказал Рами.
«Ну, конечно. Язык — это такой же ресурс, как золото и серебро. Люди сражались и умирали за эти грамматики».
«Но это абсурд», — сказала Летти. Язык — это просто слова, просто мысли — вы не можете ограничить использование языка».
«А разве нельзя?» — спросил Энтони. Ты знаешь, что официальное наказание в Китае за обучение иностранца мандаринскому языку — смерть?
Летти повернулась к Робину. «Это правда?
«Я думаю, да», — сказал Робин. Профессор Чакраварти сказал мне то же самое. Цинское правительство — они напуганы. Они боятся внешнего мира».
«Видите?» — спросил Энтони. «Языки состоят не только из слов. Это способы смотреть на мир. Они — ключи к цивилизации. А это знание, за которое стоит убивать».
«Слова рассказывают истории». Так профессор Лавелл начал первое занятие, которое проходило в свободной комнате без окон на пятом этаже башни. В частности, история этих слов — как они вошли в употребление и как их значения трансформировались в то, что они означают сегодня — рассказывает нам о народе не меньше, если не больше, чем любой другой исторический артефакт. Возьмем, к примеру, слово «плут». Как вы думаете, откуда оно произошло?
«Игральные карты, верно? У вас есть король, королева... начала Летти, но потом прервалась, поняв, что аргумент получается круговым. «О, неважно.»
Профессор Ловелл покачал головой. Древнеанглийское cnafa означает мальчик-слуга или молодой мужчина-слуга. Мы подтверждаем это его немецким однокоренным словом Knabe, которое является
