В груди разожгли доменную печь, которая посылала в легкие раскаленный едкий дым. Хотелось открыть рот и прокашляться, хватая губами сытный тяжелый воздух. Но я знал, что нельзя так делать. Резак остался в теле шнырька, я сграбастал Котенка обеими руками за шиворот рубашки, дернул, уперевшись ногами в песчаное дно. Он покорно стал всплывать следом за мной, на лице появились золотистые круги, отражение солнца в поверхности воды. Мы успели погрузиться метра на четыре, до поверхности было рукой подать, я видел ее ртутный блеск. Но руки слабели с каждым ударом сердца, в голове звенело как в пошедшем вразнос двигателе, который вот-вот разорвет в куски.
«Все, — сказал Линус-два с мрачным удовлетворением, — Спас щенка, да?»
Перед глазами вились облака серых мошек, во рту стало невыносимо солоно — то ли от морской воды, то ли я случайно прикусил щеку.
«Бросай его, дурак. Может, будет шанс».
Чьи-то невидимые руки рвали легкие в лохмотья, медленно раздирали их вдоль и поперек. Не могу, Космос, не успеть… и как в висках ломит… глоток воздуха бы… Проклятье…
И мы рванулись вверх, врезались в это ртутное сверкающее небо и раздробили его миллионом брызнувших во все стороны осколков. Мы пробили небо и ушли за него, туда, где было еще одно — уже малиновое, с багровеющим глазом закатного солнца. Я с хрипом втянул в себя воздух и почувствовал, как кровь наливается жизнью и силой. Хотя перед глазами у меня было еще темно, я сразу увидел Котенка — тот опустив лицо почти в воду, извергал из себя потоки соленой морской воды вперемешку с водорослями. Глаза у него сильно покраснели, а лицо, напротив, было бледным.
«Значит, успел, — сказал я сам себе, — Надо же…»
«Мурена» покачивалась неподалеку, она с интересом смотрела на нас круглыми глазами иллюминаторов, будто удивляясь тому, с какой стати мы плещемся на мелкоте тогда, когда можно подняться на палубу и плыть с комфортом. Если бы на палубе был человек… Который смог бы бросить катер самым полным вперед, отсечь лезвием киля шнырька от нас, встать у него на пути… Но мы были единственными людьми на этой планете.
Котенок что-то промычал, задыхаясь и широко открыв рот. Глаза у него были сумасшедшие, закатившиеся. Нащупав меня, он впился в мое предплечье стальной хваткой, прижался, свободной рукой пытаясь оттолкнуться от воды.
— Хватит! — крикнул на него я, — Катер!
Говорить было больно, судорожное дыхание все еще рвало грудь, но я знал, что надо двигаться к «Мурене». До берега было метров пятнадцать, но между ним и нами был шнырек, немного струхнувший от боли и неожиданности, но по-прежнему не менее голодный. Только на катер.
— Держись за меня! Ну! — он клещом впился в меня сзади, я попытался плыть, но это было то же самое, что плыть с ядром на шее, — Не так… кх-х-хх… сильно… Не цепляйся ты так! Эй!
Я несильно шлепнул его ладонью по щеке, бледная как снег кожа пошла розовыми пятнами. Кажется, помогло. По крайней мере Котенок перестал душить меня и пропустил руки под грудью. Это было тоже весьма неудобно, совсем не так полагается транспортировать по воде пассажира, но времени на инструктаж у нас не было. Я поплыл вперед рывками, вкладывая всю силу в руки и поддерживая нас на плаву ногами. Я был в одежде, уже давно насквозь мокрой и тяжелой. Как сырая мешковина, она облепила тело и сковывала движения.
Котенок вскрикнул и сжал руки на груди еще сильнее, тело его забилось как в жестокой лихорадке.
— Что? Что такое? — выплюнул я с морской водой. «Мурена» становилась ближе с каждым махом, я видел потрескавшуюся краску над ватерлинией и обманчиво-близкие колонны перил на палубе. Обогнуть с другой стороны, там канат… Черт с ботом, не до него. До каната и… Сперва выпихнуть Котенка, поддержать, потом сам… На палубу… Я уже чувствовал, как босые ступни жжет горячий, раскалившийся за день, соленый от моря металл, чувствовал рукой шероховатое дерево штурвала.
— Там! — крикнул Котенок мне в самое ухо, так, что в голове загудело, — Шш…
— А… тебя… — я почувствовал, что он сейчас опять запаникует, — Вперед смотри! Вперед! Дав…
Сзади что-то плеснуло. Не так, как плещет послеполуденная ленивая волна, а резче, с зловещим глухим шелестом. Я инстинктивно поджал ноги и почти тотчас почувствовал, как что-то мягкое и холодное касается голени. От отвращения и страха я сбился с ритма, завалился немного на бок и потерял в скорости.
Шнырек плыл почти под нами. Сквозь танцующие огни отраженного солнца в полупрозрачной толще воды я разглядел его неуклюжую тушу, парящу в каком-нибудь метре. Зрелище это было настолько же нереальным, насколько и отвратительным. Мы плыли прямо над ним, барахтались как два беспомощных жука.
Сейчас он поднимется и одним движением втянет нас обоих, и меня — стиснувшего до крошева зубы, хрипло дышащего и верещащего бледного Котенка, впившегося в меня. Мы просто уйдем за ним следом, даже не успев глотнуть напоследок воздуха.
Врядли Котенок увидел шнырька под нами, но он чувствовал его.
Вода стала вдруг жесткой, почти твердой, я словно пытался пробиться сквозь россыпи остро отточенного стекла. А оно било меня в грудь, резало руки, кололо сквозь ребра прямо в легкие. Все? «Все», — печально сказало солнце.
«Все», — брезгливо бросил смазывающие острия волн ветер.
Все.
Шнырек стал подниматься, по шкуре расползлись солнечные пятна, отчего он сделался пятнистым. Сама смерть поднималась за нами из глубин, спешила захватить суетливую, но глупую добычу. Двух глупых жуков, барахтающихся на поверхности. Превратить их в серые, вылизанные солью чешуйки в течении бесконечного потока Вечности. Стереть, смять. Переварить.
Котенок обмяк, то ли от усталости, то ли от шока. Он болтался на моем плече мертвой куклой, только голова его при каждом махе билась о мое плечо. Шнырек бесшумно скользнул еще выше и зашел чуть вперед. Оставалось немного. Глупо было бороться дальше, царапать руки об это стекло, вырастающее на пути, глупо было жечь собственные легкие в попытке хотя бы на мгновенье отдалить смерть. На Герхане не боятся смерти. Если она неизбежна, надо собраться и встретить ее лицом к лицу, как врага в поединке. А после — принять ее как друга. Или как прикосновение любимой женщины. Мягкое, уводящее в темноту. Как воссоединение с Космосом.
Я сделал все наоборот. Как всегда в жизни.
В висках застучали мерзкие каленые молоточки, тело наполнилось огнем, выкипающим через поры. Я плыл так, как никогда не плавал — ни до, ни после. Бросился в сторону, потом в другую, не замечая ничего вокруг кроме ползущего под нами чернильного пятна. И снова. И снова. Я продирался сквозь воду, как ослепший от боли олень продирается сквозь заросли колючего кустарника. Я рвался, тянул жилы, вкладывал все. Я плыл как одержимый. Волны хлестали в лицо. Я видел только чернильное пятно — и еще резкий стальной силуэт катера, по ватерлинии которого плясало море. В мозгу все полыхало, там горели дни, часы и минуты, там горел я сам. Мое тело не было телом человека, оно обрело ту стремительную нерассуждающую хищность, которую обретало в бою. Я остался в стороне — маленький придаток большого организма, дублер-пилот с отключенным интерфейсом управления.
