Айзенвальд так глубоко погрузился в воспоминания, что не заметил ни тихого скрипа двери, ни быстрого шепота и робких шагов. И лишь когда жирная от масла лампа выскользнула из рук, и Генрих нагнулся за ней, он обнаружил себя нос к носу с незнакомым парнем, протянувшим руку с похожим намерением. Минуту они простояли, как обнюхивающиеся коты. Потом Айзенвальд выпрямился, попутно замечая грязные поршни и обмотки, заляпанную понизу серую толстую свитку, подпоясанную ремешком, нищенскую торбу на плече, худое лицо и влажные кучерявые волосы.
Парень стоял перед Айзенвальдом, мял в руках шапку. Топтался в натекшем с поршней буром месиве. Генерал морщился. Проще всего было позвать лакея, дабы выставил пришлеца за порог, а потом задать нерадивому хорошую трепку, чтобы не впускал кого попало. Но парень поднял ярко-синие, шалые свои глазищи, и Генрих промолчал. Нельзя гнать из дома своего сумасшедшего или святого.
– Пане… – незнакомец еще больше скомкал головной убор, и ресницы укрыли небесную синь. – Допустите до хозяйки. Служить пришел.
– Погоди, – Айзенвальд обтер полотенцем лампу и поставил на стол. – Ты не ошибся?
– Звезда указала, – юродивый завозился в шапке и извлек на свет измятый почти черный цветочек, держа с почтением, как наиглавнейшую святыню.
Первым побуждением Генриха было расхохотаться. Но он прожил в Лейтаве достаточно долго, он был горечью собственных поражений научен принимать всерьез здешние обычаи. Поклоняться цветку не более странно, чем, скажем, кипарисовому крестику с Атона с косточкой святого Марка внутри. Сумасшедший взгляд у парня – как у Карлотты. Говорят, прежде чем пырнуть ножом Марата, они тоже долго беседовали…
Лейтава, Миоры, два года назад
На закате жаркого июльского дня въехали в деревню два всадника. Кони под ними были чубарые, высокие и крепкие полукровки, взявшие от сарматских предков своих неутомимость и резвость, но привычные к бескормице и холодным лейтавским зимам. Короткие тела, сухие ноги с круглыми бабками, лебединый изгиб шей, точеные морды – было в конях что-то от цветущей женской стати. Шли голова к голове. На правом, если глянуть спереди, ехал пан в стародавней делии из серо-голубого сукна, спадающей по обе стороны седла и прикрывающей сапоги с загнутыми носами. По делии мерцала тонкая серебряная росшивь, витые бранденбуры тоже были серебряные, а пуговки – голубые. Было пану на вид лет сорок, лицо длинное, подбородок вздернут. На кудреватых волосах, достающих до широких плеч, стояла круглая медвежья шапка с аграфом. А между шапкой и янтарными, с твердым прищуром глазами чем ниже садилось солнце, тем ярче сияли две звезды. Рядом, сидя немного неловко, ехала звездчатая, как и мужчина, панночка. Лет ей по виду было за двадцать, зато хороша, как королевна. Были на ней сапожки "в дудку" из зеленого сафьяна, узкие черные ноговицы и льняная рубаха с раскинутым по ключицам острым воротником – такая крахмальная и белая, точно и не проехалась ее хозяйка по жаре и пыли. Рука приспустила поводья, а голова откинулась, отягченная узлом русых волос. Лицо загорелое, губы твердые, а глаза широко распахнутые и как бы удивленные. Ноздри прямого носа трепетали, вбирая смешанный с навозом запах перегретой полыни, витавший над улицей.
Степенно кивающие на поклоны деды и старухи с завалинок всполошились, и палом по сухой траве побежало от дома к дому:
– Гонцы! Гонцы!!…
Сбегались и молодые, и постарше, и люди на возрасте. Окружили всадников. Протягивали своеобычные хлеб-соль, а к ним ладный шмат сала и мутный первач в бутыли…
– Спятили! Посередь улицы ставать! – заполошно крикнула какая-то бабулька. К гонцам тянулись руки, под ноги летели платочки и повойники с женских голов, букетики полевых цветков. Среди них попались и садовые – не иначе пан эконом заранее отмаливал какой мелкий грех. Было это подстать въезду в деревню папского нунция, а то и самого папы.
– А двоя чего?
– Выученица, видать. Все лапочке земельце легче…
– Ай, лю-удцы! А платочек-то сперли!!
– Конь у меня… недужеет. Коновал не порадил.
– У Ахрименки женка сбегла.
– Дяденька! А баять будете?
– У Лейбы в корчме дуда, да цимбалы, две скрипочки. Плясы сладим?
– Эконом – собака!
– Коза моя…
Чубарые кони ступали важно и аккуратно – чтобы не задеть ребятенка или курицу, купающуюся в пыли. Звонко лаяли собаки. Бежали сзади и по бокам дети и поспешали взрослые. Мужчина-гонец сошел с коня в переулке, и тут же многие руки наперебой потянулись к поводьям: увести чубарого, огладить, обиходить, протянуть из кармана кислое яблочко. Девушка спрыгнула с седла следом. Умывшись, гонцы присели на скамеечку у колодца – половинку бревна, положенную на низкие столбики. Солнце медленно закатывалось за черные чубчики сосен на горушке за селом, а дальше сосновый лес, взбегая к небу, походил на сизые горы. Красноватым золотом отливали соломенные стрехи; над явором у колодца мельтешили, каркая, вороны.
– Коза моя, – чернявая женщина выскочила вперед, придерживая сползающую намитку. На черном от загара лице блестели карие глаза, узкий нос с раздвоенной бобинкой на конце задорно лез кверху. – Ладная козочка. Так кто-то на сеновале копошится и урчит, такая страсть. Только доить – и он! Овинник, али гуменник, – она вскинула широкими плечами, плеснула ладонями. Намитка таки пала за спину. – Нечисть, одно слово.
Гонец улыбнулся, и лицо его неожиданно похорошело.
– Как тебя звать? Валентина? Ладно, вот панна Гайли с тобой пойдет. А я коня гляну, пока светло. Платочек-то бабке Лукерье верните.
Кто-то засопел, стыдливо выбираясь из толпы.
Едва стукнула на калитке скоба, во дворе отозвался басистым лаем пес. И тут же заткнулся. Звякая цепью, пополз на брюхе, всей мордой выражая гонцу умильную покорность и так вертя баранкой хвоста, что взлетела пыль.
– Пошел, Туман, – сказала хозяйка. – Так я могу льном отдарить, шерстью, сальце еще есть…
– О цене после поговорим, – Гайли, закинув голову, разглядывала привядшую крапиву да ржавые отломки серпов и кос, заткнутые в щель между бревнами над дверями хлева. От ведьм – чтобы молоко не выдаивали.
Валентина по-своему истолковала ее взгляд:
– Счас, скоренько, сыродойчику…
Помыла руки в корытце под поветью, сполоснула подойник, оттянула тяжелые ворота в хлев. Оттуда уютно пахнуло теплом, навозом и перепрелой соломой.
– Зорька, Зорька…
Коза ответила недовольным меканьем – видимо, заждалась. Из-за дощатой загородки хрюкнула свинья.
– Погоди, Митрий, потом поешь.
