– Пошел, Туман, – сказала хозяйка. – Так я могу льном отдарить, шерстью, сальце еще есть…
– О цене после поговорим, – Гайли, закинув голову, разглядывала привядшую крапиву да ржавые отломки серпов и кос, заткнутые в щель между бревнами над дверями хлева. От ведьм – чтобы молоко не выдаивали.
Валентина по-своему истолковала ее взгляд:
– Счас, скоренько, сыродойчику…
Помыла руки в корытце под поветью, сполоснула подойник, оттянула тяжелые ворота в хлев. Оттуда уютно пахнуло теплом, навозом и перепрелой соломой.
– Зорька, Зорька…
Коза ответила недовольным меканьем – видимо, заждалась. Из-за дощатой загородки хрюкнула свинья.
– Погоди, Митрий, потом поешь.
Хозяйка присела на низенькую скамеечку спиной к Гайли, обмывая Зорьке вымя. После тонко цвыркнуло о стенку подойника молоко. Время от времени Валентина вскидывала голову к сеновалу на горище[45], но там было тихо.
– От бог дал…
И как сглазила. Визг хозяйки и козы, шум потревоженного сена, свиное рохканье, собачий лай и падение случились одновременно. То, что третий день пугало сверху, грохнулось точнехонько в молоко. Коза полетела в одну сторону, Валентина со скамеечкой в другую, подойник опрокинулся, и всклокоченное, залитое сыродоем существо прыгнуло на гонца.
– И-и…
– Вы что, кота не кормите? – трезвый голос Гайли заставил крестьянку приоткрыть глаз. На груди у гонца сидел, топорщась и выкатив когти, ладный котище. Цвет его из-за молока определить было трудно. Зато ясно, что не овинник и не гуменник. Панна по когтю отцепила зверя от рубахи и поставила в спорыш и пастушью сумку, выросшие у порожка. Кот сел на хвост и стал вылизываться.
– Тьфу! – Валентина тяжело поднялась, вернула на место скамеечку и взялась успокаивать козу. – Зря вас только потревожила. Скажи кому – засмеют. Погодите, рубашечку застираю.
В глазах у Гайли плясали искорки.
В хате в накинутой на плечи сорочке хозяйки Гайли присела, уперев локти в выскобленный добела стол и положив на руки подбородок, и бездумно слушала, как муха жужжит, бьется о стекло. Валентина суетилась у печи. Вспрыгнул на столешницу трехцветный котенок, с любопытством потрогал Гайли лапой, схватил ртом сосок, требуя молока. Гонец подхватила его под круглое пузо, поставила у плошки. Котенок, фыркая, стал лакать.
– Ты одна живешь?
Хозяйка разогнулась, убирая волосы с потного лба.
– На извозе муж. Он не местный, с Низовии. Как бунт был двадцать лет тому, так и осел тут, – она тихонько хмыкнула. – Ни на что не годен, только до коней. А дочка с сыном в городе.
И наклонилась над корытом, полоща и выкручивая рубаху.
– Что панне на ужин подать?
Во дворе вдруг зашелся лаем Туман. Загрохотало в сенцах. Двери стукнули по стене, заставив котенка взвизгнуть и спрятаться под печь. Валентина опрокинула корыто, серая вода поползла по утоптанному полу, Гайли невольно поджала ноги.
– А вот я посмотрю, кто у тебя тут!! Собак развела… Ты у меня погавкаешь!
Вошедший был пьян. Не навеселе, а между похмельем и мутной злобой. Но на ногах держался крепко. Постукивал держкой кнута по голенищам перепачканных в пыли и навозе сапог, отклячивал полные губы, щурил исподлобья меленькие серо-зеленые глаза. Вид имел сытый, даже раскормленный, кармазинная рубаха чуть не лопалась на плечах, по жилетке тянулась золотая цепочка часов.
– Пане Аверьян! Тут гонец…
Гость с издевкой вылупился на полуодетую Гайли. Хмыкнул, облизал губы. Она отточено повернула золотую голову.
– Значит, сегодня обойдешься без меня, Валентина. Тебя как звать?
– А тебя?
– Пан эконом. Но можно п-по имени… – он склонил голову к плечу, подмигнул, – если дог-говоримся.
– Дайте мне веник, Валентина!
– З-зачем?
– Пожалуйста! – сказала с упором Гайли. Аверьян хыкнул, заставив хозяйку вздрогнуть, но мешать не стал. Он упивался собственной силой и потому проявил снисходительность. А еще ему было любопытно, как станет выкручиваться девка-гонец.
Гайли распустила голик, вытянула прут, постучала им по столу, проверяя на гибкость.
– Ведьмуешь? Да я таких, как ты…
Гайли с размаху перепоясала власть по брюху. Затолкала веревку в ощеренный рот, точно взнуздала, и кошкой запрыгнула эконому на плечи. Ойкнула, отскочив к печи, Валентина. А потом, не выдержав, чуть не сметя лавку, приникла к окошку. Эконом выбегал из хаты человеком, а по двору под надсадный брех Тумана бежал уже конем. Подобравшись, скакнул через ворота и исчез в мареве улицы с гонцом на спине.
Он пробовал еще "козлить", подкидывая зад, вставать свечой, кусаться, даже кататься на спине – но воля всадницы оказалась сильнее. Не раз и не два обежал жирный буланый с отвислым задом немаленькое село; так что пена летела с губ и екала селезенка, но бешенство постепенно исчезало из красных глаз. Жеребец пошел ровнее, подправляемый прутиком, и на поляну у реки, где сладила плясы молодежь, вбежал мирный и тихий. Грохот копыт о землю заставил замолчать музыкантов и разогнал напуганных танцоров по обе стороны от костра. Какой-то миг все еще лицезрели буланого, а потом безо всякого перехода – взнузданного веревкой, покорно бегущего на четвереньках эконома. В двух шагах от костра полуголая Гайли соскочила с его спины так горделиво, будто была одета в великокняжеский убор. Парни стыдливо отвели глаза. Эконом нежно фыркал, дыша в ухо перегаром. Кулак Гайли отодвинул преданную морду в сторону. Кто-то из девчат пискнул, не сдержавшись, и над заливными лугами, над рекой, над кустами вербы грянул оглушительный смех.
Старший из гонцов, назвавшийся Гивойтосом, с трудом выдернул веревку из стиснутых зубов Аверьяна, шлепнул по жирному загривку:
– Иди, человече, и не греши!
Разум вернулся в зенки, эконом повернул – сначала все еще на четвереньках. Затем вскочил на подгибающиеся ноги и, сопровождаемый громогласным хохотом, с треском ломанул через кусты.
– Ох, как бы худо не было!
– Так всем рот не заткнешь, – улыбнулся Гивойтос. – Теперь ему жизни не будет. Доброй ночи вам, люди, – и поклонился всем в пояс.
Его поняли и нехотя повернули в сторону домов. Ужиный король остался с Гайли наедине. Неспешно нанизал на прутик нарезанное ломтиками сало, стал жарить над костром, подставляя снизу хлеб. Снял с прутика, на хлебе протянул Гайли. Она успела сунуть руки в рукава сорочки и застегнуться и сидела, подтянув колени к подбородку, обнимая их руками, плечом отгоняя настырного комара. С благодарностью приняла у Гивойтоса еду и стала жадно глотать.
