В 56-м его так и обнаружили — в радиодиапазоне. И целый год разбирались, что же это такое — пока маневренный катер Свенсона не вошёл в «зону отчуждения», как называли тогда Врата. Вошёл — и не вернулся, растаял в чёрном пространстве словно кусок сахара в стакане чая. Всего-то на жалких пятидесяти тысячах километрах от Земли…
Нет, боль никуда не делась, но жёлтое сияние её померкло, съёжилось, и Алан вдруг понял, что может терпеть. Наверное, он сейчас мог бы и кричать, горло разморозилось, но кричать казалось унизительным. Главное — исчез издевательский цветок, исчезли злобные то ли зверьки, то ли черви, и он теперь ясно понимал — всё было бредом. Снова гудели невидимые волны, мягко возносящие его вверх и столь же аккуратно роняющие вниз. Только теперь они вовсе не походили на тёплые ладони.
Вместе с сознанием вернулся страх. Алан, сколько ни тужился, не мог открыть глаза. Вокруг была лишь гулкая чернота, расцвеченная радужными пятнами. Неужели слепота? Думать об этом не хотелось. Где он вообще? Что случилось? Воспоминания тут же просочились в мозги, точно вода, нашедшая, наконец, дырочку. Деревня…
Седой язвительный старик… бывший жрец… Даже имя вспомнилось — Арханзим.
Деревенская улица, пыль столбом, отовсюду сбегается любопытный народ… откуда столько? Казалось бы, солнце ещё высоко, работать бы в полях… нет, опять как всегда.
И вновь окатило холодом: Гармай! Где пацан? Удалось ли ему сбежать? Во время обеда он, наверное, был на дворе… Видел, как визжащая толпа тащила Алана за околицу? Повезло ещё, что ни гостеприимный дедушка Хунниаси, ни бывший жрец не вспомнили о сопровождавшем писца мальчике. Хорошо бы ему хватило ума по-тихому слинять… но всё могло получиться хуже… Если пацан бросился на защиту, схватив какой-нибудь дрын… он может… Что с ним сделают крестьяне? Вряд ли убьют… а вот переломать кости — это запросто… А потом? Кто-нибудь побогаче и пооборотистей выходит и пристроит в хозяйство… дармовой раб не помешает… Эх, святая простота… Если Гармай сбежит по-тихому, это ещё цветочки… Всё-таки у парня бурная биография…
Стоп! Если уж кто наивен, то лишь он сам, Алан! Как будто решать станут крестьяне! Жрец! Поганый жрец Арханзим. Вот уж кто мигом сообразит, что мальчишка — свидетель. А дальше просто. Нет тела — нет дела, как завещал кто-то из великих. Тем более, мальчишка не станет отпираться, что принял крещение…
Вот так, сказал он себе горько. Не уберёг пацана…
Вместе со стыдом нахлынула дурнота. Швырявшие его вниз и вверх волны потеряли свою мягкость, огрубели. В желудке сгустилась муть, словно в челноке, когда перегрузка сменяется невесомостью.
Сколько же раз это было? Глупая и совершенно неуместная мысль тем не менее разрослась в мозгах и не давала покоя. Девять лет на Станции. Ежегодный отпуск, туда-сюда. Уже восемнадцать. Дважды летал на конференцию в Багио — значит, плюс четыре. Три года назад в Москву на защиту докторской — кладём ещё два. Две дюжины… прямо по-местному. И всё равно никак не мог привыкнуть… Вот и сейчас… Как бы не вывернуло сытным деревенским обедом… если только этого не случилось раньше.
Голова кружилась всё сильнее, волны совсем обезумели и швыряли его со всей дури, пустота напряглась и лопнула. Со всех сторон хлынуло солнце, и долго не было ничего, кроме ослепительного света и бурой пыли внизу. Вывернув шею, он увидел краешек белесого неба — и чей-то огромный печальный глаз. Размером со старинный пятак, круглый, с желтоватой радужкой и чёрным как зёрнышко перца зрачком.
Кто бы это мог быть? Где ему приходилось видеть такие глаза? Вопросы ломились в голову, бесцеремонно стучались в черепную коробку, но впустить их он не смог — вновь накатило тёмное беспамятство, вернулись тёплые волны, в которых так приятно было раствориться без остатка.
И уже растворившись, он вдруг понял: это глаз мула. У здешних мулов именно такие глаза — как пятаки.
Не удалось раствориться без остатка. Волны мало-помалу гасли, слабели, теряли тепло. А боль, напротив, проснулась, напомнила о себе. Пускай и не как раньше — но грызла упорно. Болело всё — и руки, и спина, и голова, но хуже всего было груди. При каждом вздохе разливался по жилам расплавленный свинец. Это значит… да, похоже, рёбра сломаны. Плохо… При здешней медицине это означает кранты…
Размечтался! Какая тебе медицина? Тут понять бы, где ты… Алан вновь попробовал открыть глаза. Надо же — получилось!
Комната была небольшая и без окон. Освещалась лишь факелом, который торчал в позеленевшем медном кольце на стене. А стены завешены тростниковыми циновками, и такие же циновки — вместо дверей. Пошевелив руками, он и под собой обнаружил такие же циновки, на ощупь довольно мягкие.
Глинобитный пол был чисто выметен, понизу тянуло холодком, в котором явственно ощущались какие-то пахучие травы.
Это куда ж его занесло? Городская темница? Совсем непохоже! Местные темницы Алан знал. Угораздило попасть в первый же здешний месяц. История вышла глупая — не удалось расплатиться на постоялом дворе… Самое обидное — с финансами у него было неплохо, улыбчивый меняла в Тингайе дал за слиток столько медяшек, что едва в поясе уместились. Однако монеты трактирщику не понравились. Мрачный бородатый дядька и лизал их, и кусал, а после заявил, что не деньги это вовсе, а незнамо что… Послал поварёнка за стражей. Вот и пришлось скоротать ночку в анорлайской тюрьме… Вообще-то ему тогда здорово повезло. Отсидел ночь с ногами в колодке, отгоняя от себя кусачих жуков, а утром его выволокли на свет, без особого усердия всыпали дюжину плетей и отпустили восвояси, посоветовав не мелькать в Анорлайе, где бродяг не любят. Самое удивительное — все вещи вернули в целости, ну, за вычетом половины медяшек. Добрые люди, могли бы и голым оставить.
Нет, общего с темницей тут — всего лишь факел и отсутствие окон. Явно жилой дом.
Но чей? И как он тут оказался? Кто притащил его сюда?
И кто вымыл? Оглядев себя, насколько позволяли силы, Алан не увидел ожидаемой грязи и запекшейся крови. Не увидел и своего хитона — зато обнаружил, что обмотан мягкими и на первый взгляд чистыми тряпками. Они не сковывали движений, но и двигаться пока было нечем. Руки едва шевелились в суставах, а о ногах ему не хотелось думать. Ног он не чувствовал.
Не оставалось ничего другого, как ждать. В конце концов, когда-нибудь всё разъяснится. Во всяком случае, главное понятно — умереть ему не пришлось. Может, потому что нужен здесь Господу? Мысль была приятная, такую мысль хотелось смаковать, как шоколадный пломбир. Это ж надо, какой великий праведник, просветитель заблудших, защитник сирых… Для круглого счёта не хватает лишь слова «равноапостольный»… Во рту сделалось кисло. Куда уж логичнее предположить: ты настолько не готов к зачёту, что тебя выгнали, велев как следует подготовиться и прийти во вторник… Дал Господь шанс покаяться, так нечего гордыню чесать…
