Он увидел только угол ящика. Но ящик этот был сколочен не из рофехаванского дуба, а из индопальского кедра.
Фейкаалд сам наблюдал за его упаковкой. И знал, что в нем находится: форсибли Радж Ахтена.
Он невольно улыбнулся. Опустил холстину, проехал дальше. Один из стражников на него оглянулся. Фейкаалд кивнул в сторону равнины:
— Там все благополучно?
Стражник отвернулся.
Пять ящиков под холстом. Пять ящиков — около двадцати тысяч форсиблей! У Габорна оставалась еще половина сокровища его господина!
У Фейкаалда мелькнула была мысль убить обоих стражников и сбежать с повозкой. Но он не решился даже додумать ее до конца.
Ведь Габорн знает, когда его Избранным угрожает опасность.
Нужно было придумать план получше.
ГЛАВА 25
УВАЖЕНИЕ ЧЕРЕЗ СИЛУ
Хорошо, когда у мужчины есть острый клинок, злая собака и храбрая жена.
Интернукская пословица
Боринсон перекатился на четвереньки и пополз по полю. Он ничего не видел, до него доносился только смутный шум битвы — ржание лошадей, шипение тяжело бегущих по тропе опустошителей.
Он старался не дышать. В ушах звенело от чар колдуньи, и, утратив равновесие, он мог сейчас только ползти.
Глаза жгло огнем. Из них катились слезы. В носу и глотке болело, словно он вдохнул пар от кипятка.
В Каррисе он уже испытал на себе подобные чары, но на этот раз он находился всего в пятидесяти футах от колдуньи, и боль была невыносимая.
Он полз вперед из последних сил, твердя себе, что если уж суждено погибнуть от молота опустошителя, так лучше двигаться, чем лежать и покорно ждать смертельного удара.
Не в силах больше задерживать дыхание, он выдохнул и глотнул свежего воздуха. Зловоние стало слабее, но не намного. Боринсона стошнило, потом он пополз дальше.
Ярдов через десять он прикрыл рукавом нос и попытался вдохнуть снова. Но зловоние как будто пропитало легкие. Он мучительно раскашлялся. Потом с трудом поднялся на ноги и побежал.
«Вот так умер мой отец», — подумал он.
И ощутил к нему безмерную жалость.
Пробежав с минуту, Боринсон повернулся и уставился на поле битвы, щурясь и с силой утирая слезы тыльной стороной ладони.
Наконец он что-то разглядел. Боринсон стоял сейчас на небольшом холмике в сотне ярдов от тропы опустошителей. Куда ни глянь, Властители Рун сражались с чудовищами. Копий почти ни у кого уже не было. Рыцари бились пешими, орудуя боевыми топорами и молотами.
Западный фланг опустошителей был выкошен. Многие из чудовищ бежали, спасаясь от атакующих.
В тылу колонны опустошителей бушевали великаны Фрот, с ревом сшибая противников своими огромными посохами. Потом раненых добивали Властители Рун.
Мирримы нигде не было видно. В том месте, где Боринсон сразил своего опустошителя, лежали еще пять серых туш, среди них — огненная колдунья, покрытая рунами.
Тут к нему, волоча за собой поводья, подскакала его пегая кобыла.
Он забрался в седло.
Подъехал к опустошителю, которого убил. Пораженное копьем чудовище обычно молотило лапами по древку, пытаясь избавиться от копья, и ломало его. Но Боринсону повезло, и его оружие уцелело. Кобыла шарахалась от трупа, вскидывала голову, но он все-таки вытащил копье из раны.
Заново вооружившись, он поскакал по вытоптанной опустошителями тропе. Насчитал дюжину убитых и умирающих тварей.
Добравшись до другой стороны тропы, примерно в полумиле от себя он увидел Мирриму.
Опустошители тысячами бежали на запад, спасаясь от Властителей Рун. Миррима гналась за огненной колдуньей, от нее не отставал сэр Хосвелл. Девушка пришпорила коня, выпустила стрелу и поразила колдунью сзади, в сустав правой ноги. Чудовище споткнулось, рухнуло и проехалось вперед на брюхе. Затем колдунья поднялась, развернулась, опираясь на свой кристаллический посох, и заревела.
В посохе запульсировали волны злой энергии, он засветился. Затем из него вырвалось облако зеленого дыма.
Миррима остановила коня, и в этот момент Хосвелл пустил стрелу в «заветный треугольник» колдуньи. Та, пытаясь дотянуться лапой до раны, завалилась на бок.
Миррима и Хосвелл, прильнув к гривам своих коней, помчались прочь от зеленого дыма. Они скакали прямо к Боринсону. Колдунья тем временем бросила посох, поползла было следом за ними. Но тут же забилась в предсмертных судорогах и издохла.
Боринсон остановил лошадь.
Тут к нему подъехал варвар из Интернука и уставился с откровенным восхищением на Мирриму. На варваре была накидка из тюленьей кожи, желтые волосы от висков были заплетены в косы. Половину лица он выкрасил в оранжевый цвет. А из оружия имел при себе огромный боевой топор с широким лезвием, который на языке его народа назывался «жнец». Все лезвие его было в чернильно-синей крови опустошителей.
Варвар предложил Боринсону серебряную флягу и кивнул в сторону Мирримы.
— Будь у меня хоть вполовину такой храбрый пес, я бы не ходил на охоту. Посылал бы его, чтоб притаскивал мне медведей.
Боринсон глотнул из фляги. В ней оказался медовый напиток. На вкус как подогретая моча, но хоть рот удалось прополоскать после рвоты.
— Да, — сказал он. И ощутил нечто такое, что трудно было выразить словами. Гордость. Он гордился своей женой.
Среди рыцарей послышались радостные крики. Атака увенчалась полным успехом. Орда спешно улепетывала на юг.
Миррима подъехала к Боринсону. Она была в приподнятом настроении, темные глаза сверкали.
— Я истратила все стрелы!
Он видел ее колчан перед боем. Стрел в нем было, по меньшей мере, три дюжины. Боринсон оглянулся на лежавшие вокруг трупы опустошителей. Он убил всего одного, а Миррима и сэр Хосвелл, наверно, полсотни.
«Она меня совсем не понимает, — подумал он. — Хочет моей любви, но считает, как и все женщины, что я неспособен любить за раз больше, чем одну».
Это его удивляло. Она сказала ему, что воины обычно не в ладу со своими чувствами, и сказала, какой любви от него хочет. Но это была ложь.
Она, конечно, на самом деле хотела, чтобы он питал к ней глубокое чувство, но при этом не признавала никаких чувств к другим женщинам.
А для Боринсона женщины были все равно что еда на праздничном столе. Одна походила на душистый ломоть хлеба, другая — на пьянящее вино, третья — на сытный свиной окорок, четвертая — на сладкое пирожное.
Кто же захочет есть на празднике одно-единственное блюдо? Никто. И если человек даже в течение одного дня не желает питаться одним блюдом, как можно просить его есть это блюдо всю жизнь?
В том-то все и дело. Каждая женщина считает себя целым праздничным столом. Но разве может ломоть хлеба требовать от своего хозяина, чтобы тот не ел пирог с мясом? А вино — чтобы он не пил пива?
