Блуд вдруг насторожился и прыгнул, как кот, почуявший мышь, к крышке трюмного лаза. Меч новогородца, бывший Яруна, смотрел в узкую щель меж досок. Я нашарила топор и подошла к побратиму. Он молча кивнул на бронзовое кольцо в выбитом желобке, зелень с бронзы была с одного боку истёрта жёсткими руками датчан. Я взялась за кольцо и резко вздёрнула тяжёлую крышку. Блуд первым заглянул в трюм… и, не ударив, опустил руку с мечом.
Я совсем откинула крышку. По рёбрам лодьи перетекала вода, влившаяся через борт. Прямо в этой воде, сжавшись и обхватив руками колени, лежала растрёпанная рыжая девка. Яркий солнечный свет ослепил её, она съёжилась ещё больше, заслоняя лицо. Одна рубаха была на ней, да и та вся оборванная; я увидела синяки на голых ногах и след пятерни, запёкшийся на плече. Блуд спрыгнул в трюм. Девка пыталась ползти от него, но трюм был слишком тесен здесь на корме, Блуд сразу поймал её и передал мне наверх. Худенькая, гибкая, как котёнок, она извивалась что было сил, пробовала кусаться.
— Тихо, глупая, — проворчал Блуд. — Не обидим.
Она как не слышала.
— Тихо ты! — прикрикнула я. Поймала за локти и хорошенько встряхнула. Тут она первый раз повела глазами вокруг… тонко вскрикнула и прижалась ко мне, уткнувшись в мой измаранный кожух. Она была гораздо младше меня, не более шестнадцати лет. Невестилась поди. Блуд оглядел её и покачал головой. Потом принёс шерстяной датский плащ — прикрыть срам. Несчастная девка цеплялась за меня, плача взахлёб. Пожалуй, это были те самые слезы, которых я так и не сумела пролить.
Галатский закон возбранял до самого погребения оставлять умершего одного, в печали и темноте. Всю дорогу до дома Славомир полулежал, полусидел на палубе нашего корабля, умытый и прибранный, в красивой броне и с мечом на коленях. Кмети пели сперва победные песни, потом подряд все весёлые, сколько могли припомнить. Печальных песен не будет. Дух Славомира был ещё здесь, рядом, около нас; настанет пора ему окончательно уходить за тёмную реку, пусть вспомнит, как славно мы его провожали. Смех — это новая жизнь. Смерти нет, пока звучит смех… Вождь стоял у правила. По-моему, он не раскрывал рта до берега. Он и прежде редко что-нибудь говорил, если мог обойтись.
Полтора десятка ребят управлялись на захваченном корабле. Мёртвых датчан раздели и голыми побросали за борт. Морскому Хозяину в подношение, вместо жертвы, которой они пожалели ему в начале похода. Мы оставили себе только головы — то-то прибавится черепов в святилище и на привратных столбах… Морской Хозяин не осердился: к вечеру разошлись остатки ненастья, задул ровный попутный ветер, до самого дома ласкавший крепкие паруса.
Пленным датчанам без лишних затей скрутили руки и ноги и каждого ещё привязали к скамье. Никто из них не просил о пощаде и не жаловался на раны.
Смерть — последний поступок, а то нередко и главный. Люди не помнят всего, что совершил воин, но и через сто лет про каждого расскажут, как умер. Викинги давали язвительные советы парням, поднимавшим парус, снимавшим дракона со штевня на отнятом у них корабле. Болтали между собой, заводили свои песни наперекор нам — и потешались один над другим, когда от долгого сидения на ком-нибудь промокали порты.
Был там и мой пепельноволосый. Придя в себя связанным, он сразу спросил, кто старший в нашей дружине. Блуд сказал, и викинг вывернул шею, чтобы взглянуть на вождя. Тот стоял около мачты, и датчанин вдруг заорал во всё горло:
— Эй, вальх! Скорей отойди, эта мачта срублена из берёзы!..
Они что-то знали про нашего воеводу. Вальхами в Северных Странах звали галатов. Мало ли где этот датчанин мог слышать про Мстивоя Ломаного и его гейсы. Конечно, он врал насчёт берёзы, кто же делает мачту из берёзы, просто хотел посмотреть, как вздрогнет варяг. Вождь не вздрогнул. Если бы я хуже знала его, могла бы подумать, что он и не слыхал. Начавшие смеяться датчане понемногу затихли. Мстивой подошёл к пленникам и спросил, здесь ли их вождь.
Отозвался рослый воин с седеющими усами и серебряной гривной на шее:
— Я всех их привёл сюда с Селунда… Они называют меня Асгейром Медвежонком и говорят также, будто я сын Асгаута Медведя. А ты, верно, Мстивой Ломаный из тех вендских хёвдингов, которые сперва убивают врагов, потом начинают расспрашивать, кто таковы?
Воевода молча кивнул. И ушёл, не оглядываясь.
— Эй, Асгейр, — позвал мой датчанин. — Таких, как ты, у них раньше привязывали к дохлому жеребцу и жгли между четырёх свай!
Асгейр тоже недаром был предводителем.
— А где они, Хаук, найдут здесь жеребца? Да ещё дохлого?
Хаук не задержался с ответом:
— Наш дракон пригодился бы…
Опять поднялся смех, как будто речь шла не о казни, а о весёлой пирушке. Вот бы знать, что в действительности у них на душе. Я подумала: а так ли держались бы в плену мои побратимы и в особенности я сама? Опытные люди сказывали, из плена можно сбежать. Бывало ещё — пленный враг постепенно делался другом, кончалось тем иногда, что и роднились. Но вот Хагена ослепили в плену. Да и этих датчан вряд ли ждала добрая участь. Чего себе пожелать — чтобы сразу убили, как Славомира?..
Пока я думала, Хаук внимательно посмотрел на меня — а глаза были синие-синие, как зимнее небо, — и вдруг сказал:
— Это я в тебя выстрелил, когда сходились. Не знал, что ты девка. Не то бы другой стрелой тебя уколол…
Хаук на северном языке значило Ястреб. Подходящее имя. Он разглядывал меня в точности как когда-то — целую жизнь назад! — Некрас у чёрного озера. Только у Некраса не были связаны руки. Да и заступник нынче сыскался неподалёку. Блуд сшиб наглеца со скамьи, ударив не сильно, но унизительно. Хаук еле поднялся и так повёл вывернутыми плечами, что я готова была поверить — сейчас лопнут верёвки! Нет, не лопнули. Викинг тряхнул сизыми волосами:
— Не так ты скор был в бою, как теперь, когда я связан.
Блуд не смутился и не растерял ни капельки яда:
— Потому ты и связан, как баран, что мы в бою были проворней.
Теперь взятый корабль шёл позади, и я иногда видела Хаука, сидевшего на скамье. Видела я и двоих мальчишек лет по пятнадцати, жавшихся к нему, как будто он по-прежнему мог их защитить. Датские отроки. Вот на кого я всего более походила бы в плену. Эти двое безусых не выучились скрывать страх и боль обречённости, издеваясь над победившим врагом. Порой Хаук что-то тихо говорил им, должно быть, подбадривал. Я оглядывалась на него… снова припоминала свой сон и думала о Том, кого я всегда жду. И пыталась понять, кого же я загоняла во мрак — Славомира?.. А вдруг — этого Хаука?
Вот беда! Мне бы рвать проклятую косу, припадать к ногам Славомира в чисто вымытых сапогах, которые никак не сохли на нём, потому что ноги внутри были холодными и не грели… мне бы в кузницу, ковать железные башмаки и медные короваи да разузнавать у старых людей ближний путь с этой земли — искать Славомира… живую и мёртвую воду дорогою промышлять…
Никогда-то не получалось у меня, что должно, чего ждали бы люди. Уже на датчанина загляделась.
Смерти нет — есть несчитаные миры и вечная Жизнь, рождающая сама себя без конца. Почему же так горько, когда наступает пора прощаться и провожать? Я пробовала думать о Славомире и не могла. Что-то сразу выталкивало, как пузырь из воды. Я не знала тогда, что это как рана: когда слишком больно, сразу не чувствуешь. Я корила себя за бессердечие, за то, что мною для Славомира не сбудется баснь. Не во мне обитала единственная душа, способная проложить путь на тот свет и отспорить, а то силой вырвать его из темноты…
…Но и эти попрёки лишь тупо отскакивали от невидимого щита, бессильные, как стрелы на излёте. Это особенная усталость, если не может душа распрямиться, сладить с поклажей. Я бездумно смотрела вдаль на весёлое зелено-синее море и вздрагивала от беспричинного страха. А то натыкалась глазами на гордую сизоволосую голову за пёстрым бортом. Потом сделалось совсем всё равно, а глаза начали закрываться. Даже громкие песни, которыми веселили витавший дух Славомира, не могли меня разбудить.
Если бы вновь проснуться возле костра и увидеть его рядом с собой, стоящего на коленях…
Блуд потом говорил, спала я, как заколдованная. И всё это время рыжая девка смирно сидела подле меня, боясь отойти. Полонянка была красивая, кмети поглядывали. Захочется — продадим, не захочется — оставим служить. Она была корелинкой с западного берега моря и словенскую речь не понимала совсем. Блуд толковал с ней по-корельски, мне же почему-то и спрашивать не хотелось, как зовут. Разумная девка не домогалась узнать, что с нею будет. Радовалась уже тому, что приодели и накормили. И ничья лапа больше за волосы не цепляла…
…Всё же сон что-то делает с человеком, помогая многое вынести. За других не поручусь, но для меня это так. Уже стоял вечер нового дня и был виден наш берег, когда я проснулась, как политая холодной водой, и сразу вспомнила о Ведете.
