Теперь-то я знаю, вождь всё время думал о ней. И над ним не властно было спасительное отупение, как надо мной. Верно сказывал мой мудрый наставник, вождю первая ноша. Он молча смотрел на придвигавшийся берег, держа правило.
С высокой кручи нас разглядели давно. И кинулись из ворот, сгорая кто завистью, кто беспокойством, кто любопытством, а Некрас — требовать у Славомира обещанный поединок… откуда им знать, что лучше бы не видать нам ни сражения, ни победы, ни богатой добычи!
Воинов нельзя обнимать, пока не очистятся, а лучше и не говорить с ними, но как не выбежать встречь, не порадоваться, что возлюбленные вернулись?..
Вернулись…
Велета стояла в воротах — к девятому месяцу брат совсем воспретил ей уходить со двора, из кольца оберегающих стен. Стоял рядом дерзкий Некрас, и подле него, рослого, она казалась ещё меньше и беззащитней. Она махала рукой, наверное, издали распознала на корме червлёную рубаху Мстивоя.
Корабль был готов заскрести килем по дну, когда рука Велеты вдруг замерла… и упала, как сломанный прутик. Она подалась назад и схватила себя за щёки, так, что следы ногтей остались надолго, и кровь отхлынула от лица. Судорожно обняла живот и начала клониться к земле. Я не помню, как пролетела на самый нос корабля, оттолкнула кого-то и с маху прыгнула в воду. Мне бы задуматься, а не выйдет ли худшей беды из-за меня, убившей в море двоих… да притом девки, ведь девку и близко к роженице нельзя подпускать… такой могла выйти моя подмога, что лучше бы её и не было…
Пока я мчалась наверх, Некрас подхватил Велету на руки и стоял, не зная, что делать. Он не робел даже Мстивоя, но теперь глаза были растерянные, он почти с испугом смотрел на свою ношу. Ещё бы. Зато во мне в первый раз после боя как следует очнулся рассудок. Я закричала:
— В баню неси!
Некрас вздрогнул и побежал, радуясь, что другие взялись распоряжаться. Я бы сама предпочла кому-нибудь помогать. Я не особенно удивилась, увидав рядом Блуда. Хорошее было всё-таки время, когда он болел, а я бегала за киселём. Он тогда порядочно натерпелся, но не умер же. И Славомир жил, и Славомир… И Яруна не собирался никто гнать вон из дружины… А позади Блуда перебирала резвыми босыми пятками корелинка. Эта-то чего ради вымочила платьишко? Побоялась остаться одна опричь нас на корабле, полном ражих парней?..
— Отроков в деревню пошли… пусть баб приведут, — на бегу приказала я побратиму. Распахнула дверь нетопленой бани, пахнуло сыростью. Некрас внёс Велету, уложил на полок. Попятился вон…
Я покатила ему под ноги ведро:
— Воду таскай!
Пока я растепливала очаг, Велета лежала не двигаясь, лишь тяжко дышала. Рыженькая подсела к ней, деловито спустила пояс, стащила понёву, развязала тесёмочки на рукавах. Я следила вполглаза. Помстится, порчу творит — корабль датский мёдом покажется. Я подумала об этом и забыла.
Некрас торопливо сновал туда-сюда с вёдрами. Угораздило же его дерзко встать рядом с сестрою вождя. Подразнить вздумал варяга. Теперь не избегнуть скверны рождения, опасного водоворота между мирами! Ни за стол сесть, ни любушку за руку взять, пока не отмоешься. Да и то, если живого родит. А выкинет — хоть крепость сноси. Да. Он не был трусом, Некрас. Но сто лет назад самый храбрый мужчина убежал бы без оглядки из этой бани, от беспомощной, трудно дышащей Велеты. Да и я, девка, как ещё отважилась бы подойти…
В тот раз с корабля на берег не перебрасывали мостков. На нас была кровь, за нами летели гневные души. Души мёртвых с трудом видят живое — но безошибочно чуют замаранных кровью убийц, пока те не очистят себя постом, банным потением, дымом святого огня. Кмети выпрыгивали через борта, как это не думавши сделала я. Стаскивали одежду и мылись. Ещё не хватало внести зло с собою на сушу, тем более в крепость.
Ждавшие на берегу стояли смирно в сторонке. Только Хаген с Плотицей, оба враз постаревшие, отважились взойти на лодью. Плотице, искусанному пчёлами и муравьями, не пришлось веселить побратимов рассказами о принятых муках. Он всё ударял кулаком по деревянной ноге, словно желая её сокрушить. Злая совесть грызёт без зубов, её не уговоришь. Хаген провёл вещими пальцами по холодному лбу Славомира, по его рукам, сложенным на животе, на рукояти меча…
— Я помню год, когда родился этот воин, — сказал мой седобородый наставник. — Я был моложе тогда. Теперь он идёт служить Одноглазому, а я, никчёмный, всё ещё здесь.
Воевода молча стоял рядом со стариками. Он и брат были наполовину галаты, наполовину вагиры, они чтили иных Богов и готовили себя к иному служению… но в этом ли дело. Хаген попросил его рассказать о походе, и он рассказал ровным голосом, как про чужое. А смотрел, сказывая, не на них и не на мёртвого брата — на датский корабль…
Между тем дошла очередь до привезённых нами голов. Их подняли на самый верх тына, на острые колья. Там, наверху, солнце и дождь начнут совлекать С них тленную плоть, пока не заблестят голые черепа. Души воинов не смогут устремиться домой, как следовало им по вере датчан. Навеки плененные, они останутся здесь и будут служить подобно рабам — ниже рабов! — нам и Перуну, стоящему в неметоне, возле стены. Только пустые глаза и распахнутые безгласные рты будут слать свой крик на закат, в сторону родных островов…
— Высоко забрались ребята, — проскрипел зубами связанный Хаук. — Они не струсили, когда не стало удачи!.. — Нашёл глазами Мстивоя и заорал что было мочи: — Эй, вальх!.. Вели прибить их гвоздями, не то сойдут ночью грызть твоих сторожей!..
Наверное, жена Третьяка, или кого ещё там всполошил мой побратим, не слишком заторопилась, прознав — взялась вдруг рожать сестра воеводы. Добро же! Лучше пусть не попадаются мне на глаза, если…
— Я тоже умру, — всхлипывала Велета. — Я тоже умру.
Она мешком обвисала у меня на руках, ноги подламывались. Я водила её круг за кругом, мимо огня, от двери к полкам и обратно. Ох, не мне быть бы здесь, подле неё — двум-трём опытным жёнам, да притом таким, чтобы сами уже кончили рожать и стали чисты, а первые дети удались парнями. И мужу, как иначе. Это Ярун должен был обнимать испуганную, страдающую Велету, водя её посолонь. А потом без натуги поднять на застланную лавку и поворачивать с боку на бок, чтобы дитя во чреве двигалось легче… Это его — не мою руку она сжимала бы до синяков, впитывая мужнину уверенность и силу… если бы всё-то у нас совершалось, как заповедано, как делали люди!
Я сказала Велете:
— Ещё чего выдумала, умирать. Лучше сына назови Славомиром.
Для неё, верно, время летело, бежала вечность за вечностью. А я всё никак не могла сообразить, пора уже было прийти бабам или ещё нет. Ой, почём знать, успела ли кровь Велеты как следует свернуться в младенца, успела ли войти в младенца душа…
Скрипнула дверь, я возрадовалась — пришли! — но нет, лишь мелькнул красно-бурый рукав, а на полу остались ножницы, прялка и боевая стрела. Хоть один завет соблюсти, и то ладно.
Женщина всегда рожает легко и не мучается, если рядом ласковая мать и супруг, с любовью ждущий дитя. Мать Велеты убили, надругавшись, датчане, муж бродил далеко. Велета изо всех сил старалась держаться, но сил было немного. Я придерживала и гладила её разведённые колени. Мне казалось, она тужилась всё слабей.
— Замучила я тебя… не сердись уж… — сказала Велета, когда выдалась малая передышка.
Она смотрела на меня и словно бы мимо, сквозь пелену. И вряд ли сама понимала, что говорит по-галатски. Корелинка вытерла ей заплаканное лицо. Волосы лезли мне в глаза, я хотела сдуть их, они примокли и не сдувались, я убрала их локтем.
— Бренн! Бренн!.. — вдруг отчаянно закричала Велета и напряглась, упираясь в лавку затылком. Я бы не удивилась, если бы воевода вправду влетел, отшвырнул меня в сторону и сам сделал всё куда лучше, чем у меня могло получиться. Вот уж кто, заслышав голос сестры, не побоялся бы ни своих гейсов, ни мести самых злых сил… Я успела задуматься, хорошо было бы или плохо, если бы все люди стали как воевода…
Я увидела появившуюся головку, и спустя немного времени мне на руки выскользнул живой и мокрый мальчишка.
— Звала, что ли, вот и пришёл, — проворчала я, торопливо, трясущимися руками очищая круглое личико. Я не знаю, расслышала ли меня Велета. Скорее всего нет. Но вот мальчишка вобрал в себя воздух и закричал, обиженный моим слишком ретивым шлепком, в самый первый раз позвал мать на подмогу. И у Велеты хватило сил протянуть руки навстречу:
— Дай… дай!
И прижала к себе дитя, ещё связанное с нею трепещущей пуповиной. Выждав, я перетянула пуповину крепкими нитками, взяла стрелу, боевой нож — и перерезала. Воином будет. У малыша было красное родимое пятнышко на правой щеке, возле скулы. Это оттого, что Велета схватила себя за щёки на берегу. Вырастет парень и станет выше отца, и пятно его не испортит. Ему скажут, откуда оно, пусть гордится. Не врут старики, братья матери когда-то считались ближе отца.
