Садко потащил тачку, а Василий с Жужей побежали рядом, нарезая вокруг нее круги, не в силах скрывать радостного возбуждения. Маленькому Буслаеву уступали дорогу взрослые прохожие, а псу — прочие собаки стеснялись взглянуть в глаза, предпочитая медленно отступить куда-нибудь в тень или под сарай. Казалось, весь город знал и радовался успеху Садка.
Потребовалось некоторое время, чтобы переправиться через реку, но музыкант был уверен, что на Присутственное место не опоздает. Его несколько смутило то, что народу там собралось преизрядно, несмотря на ранний час. Князь Ярицслэйв восседал на почетном месте и водил хищным носом вправо-влево, словно принюхиваясь. Рядом — бояре, аналог безумных английских баронов. И даже женщины были, точнее — одна женщина. Ее глаза были абсолютно белые и наводили на мысль, что дома у нее не все, а если и все — то дом сумасшедший.
Троица заложивших свои лавки купцов тоже хмурилась поблизости. Они еще не полностью протрезвели, но уже осознали содеянное. Рядом с ними в красной рубахе скалился человек с топором, подчеркивая всю серьезность происходящего.
— Садко! — зашумела толпа. — Уже идет! Гляди!
Народ расступился, освобождая проход к князю. Тот свысока негромко поинтересовался:
— Ну?
Однако его голос услышали все, прекратив прочие разговоры. Наступила тишина, так что стали слышны шорох перьев и воркованье подлых птиц голубей на постройках Судейского городка.
— Заклад остается в силе? — тоже, не пытаясь показать вежливость и учтивость, ответил вопросом лив.
Троица купцов недовольно зашевелилась. От них, казалось, даже друзья-товарищи по купеческому делу дистанцировались, как от чумных.
— Добыл? — спросил Ярицслэйв.
Садко сунул руку в бочку, с трудом поймал одну из рыбин и поднял ее, извивающуюся, над головой. Яркое утреннее солнце заиграло радугой на чешуйчатых боках.
— Ух ты, Рыба Золото-перо, — вырвался вздох восхищения у собравшихся. — Kulta-puro kala![102]
— Нет! — взвизгнул, вдруг, один из купцов. — Я спорил на чудо! Где перо у этой puro?
Слэйвины зачастую отказывались признавать очевидное. Обычай, наверно, такой. Природа для них — всего лишь источник обогащения, да еще понты: «у меня красивее, чем у тебя, потому что комаров нет, и павлины бегают». Они не могут видеть суть, им доступно лишь обозрение выгоды. Чудо — это когда у рыбы перья золотые выросли, их отстричь, продать, а рыбу — съесть. Польза! А что можно взять с обычных puro, которых любой дурак наловить сумеет? Только уху. Но сама по себе purolohi — это уже чудо. Она могуча, она красива, она редка, черт побери. Тем более в городских стенах. Народ опять зашумел.
— И где прочие рыбы? — сохраняя самообладание, спросил князь.
Садко положил продемонстрированный экземпляр Ваське в корзину, долго водил в воде руками, наконец, изловил и вторую рыбу. Она оказалась чуть меньше по размерам, но была все той же Рыбой Золото-перо. Третью же рыбину вытащить все никак не удавалось. Один из купцов, теряя терпение, подскочил и опрокинул бочку под ноги. Садко поднял последнюю, самую крупную форель. Она успела извозиться в грязи, поэтому выглядела непрезентабельно.
— Это — не то! — закричал купец. — Она не блестит!
— Дурак! — крикнули ему из толпы.
Садко отправил рыбу в корзину к Ваське и предложил тому пробираться к выходу. Нечего мальцу здесь больше смотреть. А форель никто не договаривался князю отдавать, лучше Омельфа Тимофеевна ей займется.
— Я свою часть Заклада выполнил, — наконец, выпрямившись, обратился к Ярицслэйву Садко. — Теперь твой черед.
Народ опять притих. Все взоры — на князя. Тот криво усмехнулся, махнул кому-то рукой в толпу и спросил:
— Это кто?
Перед Садком два дюжих парня держали за руки утреннего рыбака. Тот слабо извивался и как-то по-щенячьи хныкал. Его-то зачем приволокли? Этот вопрос разрешился сразу же. Перед этой троицей выскочила женщина в сбившемся платке, так что одно ухо было выставлено, словно для того, чтобы лучше слышать. Она без всяких вступлений закричала на самой высокой ноте, какую могла одолеть, указывая пальцем на лива и кивая головой назад на мужичонку. Вопила она на коткаярвском языке, так что иногда смысл некоторых слов ускользал. Но в целом картина складывалась более-менее понятной.
— Убили! — возвещала дамочка. — До смерти убили моего мужа, весь улов отобрали, теперь детки мои голодные, сирые и несчастные. А этот убийца ныне рыбу нашу драгоценную светлому князю продает. Отрубить ему руки-ноги, кровопийце, а потом — голову.
— Кому отрубить-то? — спросил Садко. — Князю?
— Да чтоб ты сдох! — взвилась женщина. — Тебя казнить! Дайте мне топор, я сама его порублю!
Кто-то в народе засмеялся, кто-то принялся переговариваться. Ярицслэйв поднял вверх руку, привлекая к себе внимание.
— Итак, горожане, вы видите, что Садко — вор, — сказал он. — Эта женщина — ему судья.
Музыкант вздрогнул, словно от удара по лицу: женщина, да еще и судья! Не могут женщины судить — не в их это природе. А если судит, выносит какой-то приговор, кем бы она ни была, то не женщина это уже, а сука[103], самое злобное человеческое существо.
— Я не верю, что этот вор поймал рыбу, — тем временем продолжал Ярицслэйв. — Я верю, что он ее украл у этого честного рыбака. А раз украл, то и казнить его немедля.
— Это за что же казнить-то? — выкрикнули из толпы. — За рыбу?
— За уговор! — пронзительно прокричал князь. — Кто-то может возразить?
— Я возражу! — глухой голос, словно из бочки. Народ расступился, и стало видно говорившего: богатырского сложения мужчину с длинными густыми волосами, откинутыми за спину. — Я, Сампса, возражаю. И объявляю все твои слова ложью. А тебя, Ярицслэйв — вором.
Князь не успел возмутиться, как еще один голос прогремел, не слабее предыдущего.
— И я возражу! Ты вор, князь. Таково слово Мики Селяниновича!
К ним дернулись из толпы какие-то люди, обрастая на ходу, кто ножом, кто — дубьем. Их было почти с десяток человек, кто-то ахнул: «Русы!» Но в панику никто не обратился — привычные в Новгороде люди к разным потрясениям. В том числе и к объявлению князя «вором» и к дракам между спорщиками.
Садко не стал медлить, а пошел прямиком к князю. Пришлось, правда, увернуться от шипастой палки, пронесшейся рядом с ухом, а потом локтем ударить в лицо нападавшего, чтоб тому неповадно было. Но противник удар выдержал, каким-то образом извернувшись, но не выдержал захват лива — одной рукой за мошну, другой — за горло. Поднявшись таким образом над головами, он выронил свое оружие и улетел куда-то под ноги мужику в красной рубахе с топором в руках. Тот только скривился и переложил топор с плеча на плечо.
