— Разве это не малазанский путь, Скворец?
— Это не малазанская война!
— Нет? Ты уверен?
Он осмотрел её прищуренными глазами.
— Что ты имеешь в виду? Мы вне закона, женщина. Войско Однорукого… — Он умолк, видя, каким жёстким стал взгляд Корлат, и понял — слишком поздно, он провалил испытание. И эта ошибка положила конец доверию, которое зародилось между ними. Чёрт, я попался. Наивный дурак.
Она улыбнулась, и это была улыбка, полная боли и сожаления.
— Дужек идёт. Ты вполне можешь дождаться его здесь.
Тисте анди развернулась и вышла из палатки.
Скворец смотрел ей вслед, а когда Корлат скрылась, швырнул перчатки на стол и сел на койку Дуджека. Должен ли я был сказать тебе, Корлат, правду? То, что нам к горлу приставлен нож. И рука, которая держит его от имени императрицы Ласиин, находится прямо здесь, в этом лагере. И была здесь с самого начала.
Он услышал, как лошадиный топот стих снаружи. Спустя несколько мгновений в палатку зашёл Дуджек Однорукий в покрытой пылью броне.
— А я всё гадал, куда ты подевался…
— Бруд знает, — тихо и резко перебил его Скворец.
Дуджек на миг замешкался.
— Знает, стало быть? И что именно он узнал?
— Что мы не настолько вне закона, как хотели казаться.
— И что ещё?
— Разве этого не достаточно, Дуджек?
Первый Кулак направился к столу, где уже ждал кувшин эля. Он откупорил его и налил до краёв две кружки.
— Есть… смягчающие обстоятельства…
— Значимые только для нас. Ты и я…
— И наша армия…
— Которая верит в то, что их жизни в империи конец, Дуджек. Снова в роли жертв, на сей раз только ты и я, и никто другой.
Дуджек выпил свою кружку и молча наполнил заново. Потом проговорил:
— Ты предлагаешь нам выложить все карты на стол перед Брудом и Корлат? Надеясь, будто они что-то сделают с нашим… затруднительным положением?
— Я не знаю. Вряд ли нам стоит надеяться на отпущение грехов за то, что обманывали их всё время. Из таких побуждений я действовать не могу, даже если это лишь частичная ложь. Выходит…
— О да, это будет смотреться именно так. «Мы врали вам с самого начала, пытаясь спасти свои шеи, но теперь, когда вы всё знаете, мы вам расскажем…» Боги, такое оскорбило бы даже меня, а именно мне это пришлось бы говорить. Итак, наш союз в беде…
Стук за стеной палатки предшествовал появлению Артантоса.
— Прошу меня простить, господа, — сказал он, поочерёдно окинув равнодушным взглядом обоих солдат. — Бруд собирает совет.
Безупречный момент выбрал, знаменосец…
Скворец взял свою кружку и осушил её, затем повернулся к Дуджеку и кивнул.
Первый Кулак вздохнул.
— Веди, Артантос.
Лагерь казался необычайно тихим. Мхиби раньше не понимала, каким успокаивающим было присутствие армии в этом походе. Теперь в лагере остались только старики, дети и пара сотен малазанских солдат арьергарда. Она не знала, как прошла битва; так или иначе, смерть давала о себе знать. Среди рхиви и баргастов воцарился траур, их голоса во тьме отпевали утраты.
Победа — это иллюзия. Во всём.
Она бежала во сне каждую ночь. Бежала, но рано или поздно её настигали и… Мхиби просыпалась. Неожиданно, будто её вырвали с корнем, в сотрясающемся от дрожи изнемогающем теле, с ноющими от боли суставами. Это было своего рода спасением, но на самом деле она лишь меняла один кошмар на другой.
Иллюзия. Во всём.
Дно повозки стало для неё целым миром, своего рода потешным убежищем, которое появлялось всякий раз, когда прерывался сон. Грубые шерстяные одеяла, в которые Мхиби закуталась, были её личным пейзажем, блёклые складки — поразительно похожи на те, что она видела на лапах дракона, когда неупокоенное чудовище пролетало высоко над тундрой её снов. Всё это звучало слабым отзвуком свободы, которую она тогда испытала, болезненным и саркастическим эхом.
По обе стороны от неё пролегали деревянные рейки. В их прожилках и узлах крылось её сокровенное знание. Они напоминали Мхиби о традициях живущих на далёком севере натийцев, которые хоронили своих мёртвых в деревянных коробках. Их обычаи родились много поколений назад, восходя к более древней практике погребения в выдолбленных изнутри деревьях. Коробки с телами закапывали потому, что дерево было рождено из земли и в землю должно было возвратиться. Сосуд жизни стал сосудом смерти. Мхиби представляла, что если бы мёртвый натийец мог видеть момент перед тем, как опустится крышка и тьма всё поглотит, у них был бы одинаковый обзор.
Лежит в коробке, недвижная, и ждёт, пока опустится крышка. Бесполезное тело, ожидающее погружения в темноту.
Но конца не будет. Не для неё. Они оттягивают его. Поддерживают свою собственную иллюзию о жалости и сострадании. Даруджийцы, которые кормят её, рхивийка, которая моет её, расчёсывая жалкие остатки волос. Издевательские жесты. Снова и снова, будто сцены из пыточной камеры.
Рхивийская женщина и теперь сидела над ней: проводя роговым гребнем по волосам Мхиби, напевала детскую колыбельную. Женщина, которую Мхиби знала в другой жизни. Тогда она казалась старой, несчастной. Её лягнул в голову бхедерин, и с тех пор женщина жила в предельно простом мире.
Я думала, что он простой. Но это была лишь очередная иллюзия. Нет, она жила среди неизвестного, среди вещей, которые не могла понять. Мир, полный страха. Она поёт, чтобы отпугнуть страх, порождённый неведением. Занимает голову.
Перед тем, как стать моей сиделкой, эта женщина помогала обряжать трупы. Через таких, подобных детям взрослых работают духи. Через неё духи могут приблизиться к павшим, успокоить их и подготовить к переходу в мир предков.
Мхиби пришла к выводу, что эту женщину приставили к ней со злым умыслом. Она, наверное, даже не знает, что ухаживает за живым человеком. Эта женщина никому никогда не смотрела в глаза. Она утратила умение узнавать с ударом бхедериньего копыта.
Гребень ходил взад-вперёд, взад-вперёд. И всё это время она продолжала напевать одну и ту же мелодию.
О, нижние духи, лучше бы меня преследовало неведение. Лучше так, чем знать о предательстве родной дочери — о том, что она направила волков преследовать меня в снах. Волков, олицетворяющих её голод, поглотивший мою юность и жаждущий большего. Как будто что-то ещё осталось. Неужели я буду не чем иным, как пищей для развивающейся жизни своей дочери? Последнее блюдо, мать, низведённая до пропитания?
Ах, Серебряная Лиса, ты ли дочь? Я ли мать? Не какие-то ритуалы разделили наши жизни, но мы позабыли истинный смысл обычаев рхиви, настоящее значение наших обрядов. Я всегда отдаю. А ты всасываешь с бесконечной, жадной потребностью. И мы увязаем в ловушке всё глубже и глубже, ты и я.
