— Такое чувство, что ты — великий философ, и только что вывел для себя какою-то неутешительную истину, — не выдержала я и прокомментировала одну особенно безнадежную в эмоциональном плане картинку.
— Ну, почти так. Это уже после…. после того случая…
— Ты и прическу тогда сменил? — я пролистала немного назад и сравнила. Да, этот пробор на левую сторону появился только теперь и присутствовал на всех картинах бессменно.
— Да, — кивнул Ива.
Я посмотрела на него нынешнего.
— А перенос пробора снова на середину можно расценивать как возвращение к старому?
— Ну да, — согласился Ива. — Просто мне разонравилось причесывать волосы налево.
— А чем нравилось-то, если даже не шло?
— Не знаю, нравилась такая вот асимметрия, что половину лица не видно…
— Понятно, — ну да, что может еще хотеться после неудавшегося самоубийства, кроме как отгородиться от мира? — Мне старые картины больше нравятся, — честно сказала я.
— Да мне тоже, но я по-другому картиниться не мог, не получалось, — развел руками Ива…
— Но теперь-то можешь?
— Теперь могу, — кивнул Ива и улыбнулся, точь-в-точь, как на первых картинках.
— Надо будет тебя скартинить и в этот альбом добавить!
— Хорошо, — кивнул аладар.
— Ты сегодня на все согласен? — усмехнулась я.
— Ага, — снова кивнул Ива.
— Что, правда на все? — ужаснулась я.
— Вряд ли ты попросишь что-нибудь плохое, — пожал плечами Ива.
— Ты так во мне уверен?
— Да, пожалуй, ты единственная, в ком я уверен.
— А сам в себе?
— Не очень… Разве, что… — Ива хотел что-то сказать, но передумал. — Пойдем, я тебе кое-что покажу.
— А альбом — это еще не все? — удивилась я.
— Альбом? Да я и не собирался тебе его показывать, но раз уж ты его увидела.
Я заинтересовалась. Что же он еще мне хочет показать?
Ива тем временем подвел меня к стене и отдернул драпировку. Там оказалась дверь. А я-то все думала, зачем тут эта тряпка висит?
— Заходи, — Ива пропустил меня первую, и я оказалась в небольшой комнатке, где помещался только небольшой диван и столик, на нем стоял редактор, кругом лежала бумага, где чистая, где исписанная. Я заметила, что лежали и нотные листки, и простые со стихами. Несколько карандашей, часть из которых была сломана, лежали на столе вместе с комплектом стерок, частью разорванных на мелкие части. Это что у него, мастерская, что ли?
— А я все гадала, куда это часть пространства делась, грешила на толщину стен, — сказала я.
— Нет, просто есть еще вот этот чулан, — усмехнулся Ива. — Мало кто о нем знает, и еще меньше народу здесь было. Я здесь музыку пишу.
Я обернулась вокруг своей оси, кругом лежали какие-то листки, часть были приклеена к стенам, часть разорвана. Я присмотрелась: везде его почерк, причем где-то красивый и правильный, какой я видел в его тетрадях, а где-то — та древняя деценсейская наскальная письменность, создание которой я как-то имела честь наблюдать во время похода на почту.
— Обалдеть, — заключила я, поворачиваясь к Иве. — Сыграешь что-нибудь из настенного?
— Из чего? — не понял Ива.
— Настенного… я так поняла, что на стене чистовые варианты, а вокруг наброски и черновики.
— А, ну да, черновики, — кивнул Ива.
— Так сыграешь?
— Выбирай, — Ива обвел руками все небольшое пространство его мастерской.
Я покрутилась, присматриваясь к тому, что было прикреплено к стене, и ткнула пальцем в понравившуюся мне бумажку. Ива подошел ближе, изучая мой выбор.
— Ты уверена? — спросил он.
— Да, а что?
— Ну…
— Я же, не читая, выбирала. В нотах я все равно ничего не понимаю, а слова лучше слушать.
— Ну хорошо, — согласился Ива, садясь на диван и беря в руки гитару. Я присела рядом.
Что Лехо замечательно играет, я слышала и неоднократно восхищалась, но я ни разу не слышала ничего, кроме критики ошибок Лехо, от Ивы. Ни игры на гитаре, ни пения, но Лехо говорил, что поет он очень хорошо. Ну, наконец, услышу, пока он на все согласен! Я оглянулась на выбранный листок и прочла название. «Боль от любви». Н-да, понятно, почему он удивился моему выбору.
Ива тем временем перебирал струны, то ли настраивался на песню, то ли просто собирался с духом. Неожиданно бессмысленное треньканье зазвучало как-то по-новому. Звуки то мягко перекликались, то звенели громко и надрывно, складываясь в мелодию, и тут Ива запел.
— В комнате темно, как в моей душе.
Я так одинок, будто смерть уже
Забрала меня и закрыла дверь,
Только я тебя помню и теперь.
Обняла едва и сказала мне,
Что не нужен был никогда тебе.
Вопреки всему, как дурак любил,
Но сам для тебя лишь игрушкой был.
Пара переходных аккордов и воздух полетел припев:
— Острые иглы в сердце моем
Острее бритвы, пронзившей предплечье.
Боль от любви в сердце ножом,
Бьет по душе мелкой картечью.
Боль от любви кровью зальем,
Изгонит ее только смерти увечье.
У него действительно замечательный голос, а песня…
— В жизни смысла нет без твоей любви,
И не позабыл я шаги твои.
Мысли о тебе — слезы на щеках,
И судьба моя вся в твоих руках.
Ты ушла с другим — предала меня,
Я же без тебя не прожил и дня.
Ты уже давно для меня мертва,
Но любовь к тебе все еще жива.
Повторился припев, пара завершающих аккордов, и звуки гитары затихли, повисла тишина. Не знаю, что там себе думают профессионалы, не знаю, что думают простые любители, но я была в восторге от песни, только вот содержание…
— Это я написал сразу после выписки из больницы, — наконец, заговорил Ива. — Говорил же, что ты неудачную песню выбрала.
— Почему же? Мне нравится, — запротестовала я.
Ива вынырнул из-за белых прядей, за которыми спрятал лицо, и вопросительно на меня посмотрел.
— Песни должны отражать чувства, иначе что это за песни? А уж какие чувства у автора — это его личное дело, — сказала я. — А песня действительно красивая и… искренняя. Почему ты до сих пор не пел на сцене?
— На сцене, — Ива одновременно смутился и как-то облегченно откинул волосы от лица. — Что ты, это я так балуюсь. Хочется, и пишу песни, это хобби.
— А ты бы не хотел занять этим профессионально? У тебя же здорово получается. Если одному не хочется, можно создать группу!
— Шелгэ, ты как скажешь!
— А что?
— Да ничего, у тебя все так просто и понятно.
— А что тут сложного! Ничего! Если ты, конечно, хочешь…
— Я не знаю… — пожал плечами Ива.
