Снилась ему пустота. Черная. И спокойная. Как мягкая ночь. И в этой ночи, прохладной и беззвездной, голос вдруг шепнул ему:
Тарег, проснись. Иди в Медину. Выполни последнее поручение.
Я и так иду в Медину, изумился Тарег во сне. У меня друзья в беду попали, неужели я их брошу... А чего хотите от меня вы, миледи?
Манат ответила из обморочной глубины:
Если ты поумнел - поймешь сам. А если не поймешь...
Где-то он уже такое слышал... Ах да, так же говорила другая сестра, Узза!
А если не пойму, то что, миледи? Вы подождете?
В ответ сонная глубь хихикнула, да так, что Тарег со страху замерз.
Нет. Если не поймешь, твоей никчемной жизни настанет конец. Прощай, глупый сумеречник!
И темнота раскатилась леденящим, как осенний град, смехом.
Подскочив, Тарег долго глотал воздух, выравнивая дыхание.
Дернувшись, он спугнул с рукава огромную мохнатую фалангу - десятиногий паучина быстро уперебирался подальше - и спешно похлопал себя по одежде: нет ли под бурнусом у сбежавшего паука приятелей.
И тут же услышал с дороги мерное позвякивание колокольчика. Выглянув из-за камня, Тарег увидел: шагающего навьюченного верблюда. Он и звонил колокольчиком. Верблюда вел в поводу старый невольник. А рядом ехал, видать, хозяин всего этого достояния, - верхом на хорошем хадбане. Присмотревшись к всаднику, Тарег ахнул. И припустил к дороге:
- Лайс! Что ты здесь делаешь?!
Чуть не перекинувшись через пару острых каменьев, он подбежал к бедуину и схватил испуганно попятившегося хадбана под уздцы. Лайс был тем самым кальбитом, что поручился перед племенем за Амаргина с компанией.
Бедуин тоже узнал Тарега. Судя по ссадинам на скулах, разбитым изнутри губам - челюсть выглядела опухшей - и окровавленной и подранной одежде, Лайсу в последние дни тоже пришлось не сладко. А когда бедуин открыл рот, Тарег увидел, что Лайс еще и передних зубов лишился.
- Вот ф Медину еду, - шепеляво буркнул кальбит.
Он почему-то совсем не удивился, увидев на дороге приятеля своих сумеречных друзей.
- Зачем?
- Ты што, сспятил? - зашипел бедуин отчетливее. - Што зачем?! Эти ублюдки сделали меня притчей во языцех среди детей ашшаритов! Я поручился за Амаргина, а они его выдали! Я еду к градоначальнику Медины! Я буду свидетельствовать о невиновношности лаонсев!
- Так чего ж ты ждал? - у Тарега получилось непроизвольно дернуть хадбана за повод и конь храпнул.
- Пушти поводья, - нахмурился Лайс. - И не умничай. Они ижгнали меня из племени. Жена со мной развелась, сука. Продержали связанным пару дней в палатке - а потом дали верблюда, самого негодного раба и походный шатер. И велели убираться. Смотри, какой лядащий...
Тарег осторожно выглянул из-за лошадиной шеи. И увидел радостно улыбающегося аз-Захири. Тот просиял:
- Вот видите, мой сумеречный друг, а вы спорили со мной о промысле Всевышнего! А ведь я говорил вам: угодно будет Господу Миров, чтобы я завершил хадж - и это случится безо всякой назойливости с моей стороны! И что же? Вот я, ничтожный раб милостивого Аль-Малику15, через несколько дней окажусь в Святом городе!
- Чево? Ты мой раб, говнюк, а не какого-то там Альмалика, - мрачно прохрипел Лайс и сплюнул под стремя.
- Слезай, - тихо сказал Тарег.
- Чево?!
Через некоторое время аз-Захири сумел-таки устроиться в седле и даже перестал рассыпаться в благодарностях, потирающий ушибленный при падении с хадбана зад Лайс взгромоздился на верблюда, а Тарег взял коня под уздцы и повел вперед.
- Ну надо же, какое богатство речи! - воскликнул аз-Захири. - Вы слышали, о юноша? "Лядащий"! Какое емкое слово! Услышал бы я его в столице? Нет! А все остальные слова, не столь изящные по смыслу, но точные и красноречивые, что этот благородный юноша произнес при падении с лошади - я их услышал сегодня впервые! Как жаль, что калам и бумага остались во вьюке! Да и писать в седле несподручно! Боюсь, я все перезабуду к тому времени, как доберусь до письменных принадлежностей!
- Ничего, о шейх. Я все запомнил, - усмехнулся Тарег и прищурился на горизонт.
Вдали, по левую руку, из жаркого марева вставали неровные желто-серые горные зубцы - Асир. В низкой седловине, там, где хребет проседал, соединяясь с Хиджазом, в длинной каменной долине их ждал Город. Медина.
Их троица (хотя на самом деле в Медину шло не трое, а пятеро - считая верблюда и хадбана, а учитывая отвратительный нрав обеих скотин, то горбатого и копытного следовало считать за троих, а потому их получалось уже несметное количество, и ведь не к кому даже было обратиться с мольбою сократить это странное число ртов и неприкаянных душ) - так вот, их троица прошла через аль-Куфас без приключений.
Оазис встретил тишиной. Вдоль улицы тянулись дома -все как один обвалившиеся. Сразу за фасадами вставали не очень подросшие, робкие пальмы, словно дома были поддельными, а улицы ненастоящими. Проломы в глинобитных стенах обнажали крохотные клетушки с земляными полами. Забранные деревянными - крест-накрест - рамами оконца светились насквозь: за ними не было второй стены, кирпичная кладка беспорядочной грудой съехала в сад, придавив ближайшие пальмы.
И ни единой души. На кладбище - красновато-желтой пустоши с плавными холмиками, над каждым холмиком по обломку камня - свежих могил тоже не обнаружилось. Впрочем, аллатины "глазки", столь памятные по Хайбару, тоже не встретились. Обобрав никнущие пальмы от фиников, троица двинулась дальше по караванной дороге.
Дорога тянулась через пыльную, свистящую на все лады долину Улы. Желтые слоистые скалы наползали огромными ломтями, крошились гигантскими плоскими обломками. Под отвесными стенами песчаника лежали груды источенных булыжников - словно кто-то огромный подмел долину от строительного мусора и сгреб оставленные ангелами глыбы в аккуратные кучи.
За одной такой грудой камней - старой-старой, из наметенной в щели земли уже пробивалась верблюжья колючка - они обнаружили мертвую семью. Поколений пять прикорнуло за камушками: старики, родители, молодые, внуки, еще дети. Лежали кучно, но не вповалку, словно сбились перед смертью в теплый комок - пытались удержать жизнь общим дыханием. В сухом жарком воздухе тела скукожились и потемнели, кожа ввалилась, кости выпятились. Жалко трепались под ветром края покрывал, рукава рубашек. Выражение пергаментных лиц еще читалось, но на них не было страха. В долине Ула не осталось даже стервятников, глаза трупов не выклевали. Веки были плотно прикрыты. У всех. Казалось, что они умерли во сне. Все шестнадцать человек.
