Равнодушие к нарядам — такая же невозможная вещь для молодой девицы, как для мальчика — безразличие к оружию.
Как Аник ни крепилась, но новое платье заставило ее все-таки ахнуть от восхищения.
Во-первых, цвет.
Платье было зеленым. Но молодая листва, и незрелая слива, и глубокая вода в пасмурный день, и кожа древесной лягушки — все эти вещи зеленые, и все зелены по-разному. Платье Аник было такого цвета, каким бывает трава весной.
Во-вторых, ткань.
Аник случалось уже надевать шелковое платье, то, что было сшито в обители по заказу матери Проклеи. Но то шелк был плотным, хоть и гладким, тяжелым и по сравнению с этим казался грубым.
В-третьих, покрой.
Наряд был точно по фигуре Аник, и в то же время мастерица ухитрилась так скроить платье, что Аник не казалась в нем худышкой с острыми локтями и торчащими ключицами, а, напротив, вполне сформировавшейся хрупкой девушкой с округлостями в тех местах, где им полагается быть от природы. Высокий стоячий воротник был отделан узким белым кружевом, такое же кружево оторачивало длинные, прикрывающие запястья рукава, а вдоль подола шли три ряда широких кружев, не белых, но бледно-зеленых.
К платью прилагалась косынка из таких же бледно-зеленых кружев. Мастерица пыталась приладить ее на голову Аник разными способами — завязывая на затылке или под подбородком, приколов к волосам, связав ею косы, как лентой. Всякий раз, попробовав тот или иной способ, мастерица отступала на шаг и критически смотрела на Аник, почесывая при этом подбородок. По этому жесту, и по тому, как морщился нос мастерицы, Аник догадывалась, что с косынкой что-то не то.
Наконец мастерица сдалась и повязала косынку на талию Аник наподобие пояса.
— Будет так, — сказала она, коверкая слова: мастерица не была ни горянкой, ни шаваб.
— Только голову не одевай, поняла? — продолжала мастерица. — Голову пусть так оставит, — обратилась портниха к матери Проклее, наблюдавшей за примеркой из своего высокого кресла. — Лучше косы чтоб не были, просто волос. Так, — мастерица подергала себя за пряди волос, выбивавшиеся из повязанного на голову цветастого платка. — Красивый волос, густой… Сочный.
— Ты хочешь сказать, что ей лучше распустить волосы? — догадалась мать Проклея. — Но у нас женщины расплетают косы только в знак глубокой скорби. Придумай что-то другое.
— Украшения, — сказала мастерица. — Пусть покажет украшения. Что наденет, как наденет…
Мать Проклея кивнула. Аник, не сняв платья — ведь примерка была еще не закончена — побежала в свою келью за ларцом с украшениями. В узком переходе ей встретилась княжна Тамара. По тому, как удивленно изогнулись брови высокомерной внучки князя Гориса, и как задрожали ее ноздри — завистливо и злобно, — Аник поняла, что в новом платье она выглядит хорошо, что платье это не просто ей к лицу, но преображает ее так, что даже и княжна Тамара, слывшая первой красавицей монастырской школы, испытала при виде Аник зависть.
Аник ворвалась в келью, которую делила с Утой. Подруга, которой строго-настрого приказано было не высовывать носа за порог кельи — даже поесть ей приносила сюда одна из белиц — коротала время, переписывая для Аник некоторые несложные рецепты (как сводить бородавки, например, или чем лечить насморк). Увидев дочь князя в новом платье, Ута ахнула.
— Вай, совсем красавица! Берегись, король Марк!
Аник почувствовала, что краснеет — стало жарко щекам и ушам.
— Зачем так говоришь? — сказала она смущенно. — Я же знаю, что я уродина. Это просто платье красивое.
— Это ты — красивая, — серьезно произнесла Ута. — И это не потому, что на тебе новое платье. Просто к тебе все привыкли — в черном и в черном, а ты изменилась, выросла, похорошела, а никто этого не замечал… Теперь же, в новом платье, ты обращаешь на себя внимание.
— Если б ты видела, как Тамара скривилась, когда меня встретила! Как будто на жабу наступила!
— Завидует, — убежденно сказала Ута. — Погоди, они еще все тебе завидовать будут.
Аник с ларцом в руках вернулась в кабинет настоятельницы. Мастерица долго перебирала цепочки, пояса и прочие побрякушки, прикладывая то то, то другое украшение к платью. Мать Проклея приняла деятельное участие в обсуждении и, наконец, наряд был завершен полностью. Вместо кружевной косынки на талию надели широкий серебряный пояс, ожерелья в тон поясу повесили на шею, а голову увенчали серебряным обручем с подвесками черненого серебра. Мастерица отступила на шаг, удовлетворенно кивнула и поднесла к лицу девушки бронзовое зеркало. Аник увидела чужое, взрослое лицо горянки. Она не показалась себе красивой, но обнаружила, что вовсе не уродина. Оказалось, что глаза у нее большие и томные, что на скулах лежит нежный румянец, нос длинноват, но зато изящной формы, и с горбинкой, как у отца и у тетушки. Даже веснушки были не так уж заметны. И зеленый цвет ей к лицу.
«Ах, да я уже взрослая!» — с удивлением подумала Аник. И вспомнила, что на Сретенье ей сравнялось шестнадцать.
С помощью портнихи Аник сняла платье и переоделась в обычный свой наряд из черной шерсти. После нежного прикосновения шелка к телу шерсть показалась кусачей и неприятной.
Мастерица, усевшись прямо на пол и поджав под себя ноги, принялась за работу — нужно было немного убрать в талии и подрубить подол. Она напевала что-то себе под нос на незнакомом языке. И это не был язык равнинного народа.
Аник, чуть помедлив, испросила разрешения уйти. Мать Проклея кивнула, но мастерица, подняв глаза от работы, замотала отрицательно головой:
— Нет, нет, еще мерить надо… Потом еще мерить. Смотреть, как, хорошо ли, ладно ли…
Мать Проклея поморщилась недовольно — приближалось время вечерни. Но кивнула Аник, позволяя остаться, — и вышла.
16.
Аник присела на корточки рядом с мастерицей. Иголка летала быстро, оставляя за собой ровные и мелкие стежки. Аник, конечно же умела и кроить, и шить, и вышивать, но так у нее никогда бы не получилось — так ловко, споро и, главное, так скоро.
— Ты так быстро шьешь, — не выдержала она. — Как ты научилась?
— Э, девушка, совсем маленький был — уже умел… Другой куклы играл, скакалки прыгал, а я уже шил, работал, отца помогал…
— Отцу? — догадалась Аник. — Чем помогала? Шитьем?
— Отца делал каптан, шапка делал, а я подкладка подшивал… Мама наша болел шибко, шибко болел, на ноги не ставал… И помер. Отца тоже болел, тоже помер, малый братик один, другой… Я шил. Каптан не мог, платье мог. Платье мог, рубашка, всякий такой… Кружево мог. Никто не мог, а я мог! — мастерица цокнула языком, показывая, как хорошо она могла шить. — Мой брат большой ставал, в Дан ходил, Мариам служить, меня с собой брал. Мариам говорил, никто шить не может, только Фатьма может, моя Фатьма звать… Я шил Мариам, и другим женщинам шил, много шил, богатый стал, дом был, сад был, все был… А потом Мариам гневался, я бежал… Сюда бежал.
