Я еще трижды бросал молот, филигонов расплескивало так, как если бы я молотком бил по мухе, и только четвертый успел увидеть что-то летящее в него, я почти ощутил, как он задержал дыхание и напряг все мышцы, а также кожу.
Молот сбил его с ног и унес на десяток ярдов, но там филигон поднялся, пошатываясь, на ноги.
— Уходим, — заорал я еще громче. — Кто останется, на том проклятие церкви!
Несколько рыцарей повернули коней и устремились ко мне, а я развернул арбогастра и повел их в сторону леса.
Бешено скачущих коней по взмаху моей руки остановили только вблизи леса.
Я вскинул руку, рыцари придерживают храпящих лошадей, окружили меня, Тамплиер и Сигизмунд торопливо залечивают тяжелые раны тех, кто сумел удержаться в седле и кого верный конь унес вслед за остальными скачущими конями.
Барон Келляве оглянулся, спросил хриплым измученным голосом:
— Почему не преследуют?
— Не знаю, — ответил я. — Вон сэр Тамплиер скажет, что филигоны устрашились нашей доблести.
Тамплиер посмотрел с неудовольствием и отвернулся, лишь стряхнул с рукава свежую кровь филигона.
— А на самом деле? — спросил Сигизмунд.
— В самом деле не знаю, — сказал я искренне. — Но незнание не освобождает от необходимости действовать и бить врага в его собственном логове!
Сигизмунд посмотрел на меня с величайшим уважением.
— Ваше величество… вы это делали уже не раз! Я чувствую.
— Это у меня в генетической памяти, — ответил я скромно. — Как сейчас помню… все, что было не со мной. Удобно, знаете ли.
Тамплиер прогудел горьким голосом:
— Как мало нас…
— Отряд погиб, — подтвердил я сурово и жестко, — но все равно это уже победа. Впервые наши люди вышли из боя живыми!.. Филигоны, опасаясь растерять живой товар, не преследовали отступающих…
— Отступающих во всю прыть, — сказал сэр Кенго-вейн со стыдом в голосе.
— Вы вернетесь, — напомнил я сурово, — и жестоко накажете врага!.. Это важнее, чем красиво погибнуть.
— Как остальные? — спросил барон Келляве.
Я ответил с неохотой:
— Да, кроме вас с Кенговейном и паладинами вышли из боя живыми еще пятеро. Но это успех, повторяю! Раньше гибли все. А тут еще и пленный… Надеюсь, его доставили живым. Потому никакой скорби! Это уже победа. Первая победа, за которой пойдут, как гуси за вожаком, еще и еще, крупные и сокрушительные! А сейчас возвращаемся.
В лагере факелов и костров вдвое больше, мы с облегчением вступили на твердую почву, бросили поводья бегущим навстречу, я сразу же нацелился взглядом на соскочившего на землю Альбрехта.
— Граф?
— Под охраной, — выпалил он.
— Надежной?
— Как вы и велели, — ответил он. — Признаться, теперь она не кажется мне чересчурной.
— Ведите, — велел я. — Он в бараке?
— В том, — сообщил он, — где вы и велели. И как велели.
Часовые у барака распахнули перед нами двери, я остановился на пороге, охватывая взглядом картину. У двери горит одна-единственная свеча, но ее света после темной ночи достаточно, чтобы и Альбрехт видел отчетливо как висящего на растяжках посреди комнаты белого, как личинка майского жука, филигона, так и размолотую в щепки мебель.
Оставался связанным по рукам и ногам, но даже так, дергаясь всем телом, филигон разнес все в комнате, куда притащили на веревке, потому сейчас почти висит там посредине, даже ноги подогнул, не касаясь пола.
Я не успел сделать шаг, как ощутил на себе его жестокий взгляд, в нем ничего человеческого и даже, как бы я сказал, разумного, а только звериная жестокость.
На полу несколько стрел, наконечники всех в свежей оранжевой крови.
Я вскинул брови, чувствуя закипающий гнев. Альбрехт сказал поспешно:
— Когда его закрепляли вот так, лучники… проверяли, скажем так, как он заживляет раны.
Я буркнул:
— И что?
— Всего несколько стрел, — заверил он. — Те, что в грудь, отскакивали, словно от наковальни, а три в спину вошли глубоко.
— И тут же вышли? — спросил я.
— Да, — ответил он. — Живучая тварь.
— Больше никаких экспериментов, — предупредил я. — Дальше все только по моему приказу.
Я постоял у порога, рассматривая филигона. Он смотрит все так же исподлобья, они все смотрят так, строение скелета не позволяет поднимать голову, что-то у них там вверху отсеивающее желающих взглянуть на небо, если у них там небо.
Интерес на его лице почему-то быстро угас. Дернувшись еще дважды на растягивающих его веревках, он повертел головой по сторонам, откровенно зевнул, и только тогда я понял, что он совершенно слеп, глаза его при таком ярком свете горящего факела, пусть и у самой двери, ничего не видят.
Альбрехт сказал негромко:
— Я пойду распоряжусь насчет добавочной охраны. А то желающие поглядеть на живого филигона и барак весь свалят. Думаю, достаточно и того, что разнесут весть о захваченном в плен.
— Действуйте, граф, — согласился я. — Такие новости придадут бодрости упавшим духом.
— Уже придали, — ответил он. — Слышите говор?
В двери заглянул барон Келляве, все еще в боевых доспехах, за ним видны лица рыцарей, что обеспечивали отход группы захвата.
— Ваше величество, — доложил он преданно, — доступ в эту часть лагеря посторонним прекращен. По вашему повелению!
— Прекрасно, — ответил я. — Посторонних пока не пускайте.
— Ваше величество?
— Даже лордов, — уточнил я. — За исключением. Я изволю проводить допрос пленника без помощников. А мне принесите только стул. Можно табуретку. Все!
Филигон, не реагируя на разговоры, висит на веревках, те растягивают его сразу в четыре стороны, не давая возможности сделать шаг, а только касаться пола копытами.
Я поднялся, сделал шаг к нему, а он быстро, очень быстро вскинул голову, хотя и не в той мере, как поднимает голову человек. Я снова ощутил на себе острый взгляд, хотя это не взгляд, филигон всматривается как-то иначе, не глазами, но всматривается пристально, почти сверлит взглядом, потом опять как-то странно потерял интерес и посмотрел в сторону.
Холод оставался в моих внутренностях, даже разлился по всему телу. Приоткрылась дверь, рослый воин принес табуретку, а сам остался у двери.
Двигаясь нарочито медленно, я опустился на стул, спросил воина.
— Что там за обломки?
Он ответил торопливо:
— Это он разломал… когда дергался. И не восхотел сидеть.
— Что ж, — сказал я, — пусть теперь стоит. Вольно, солдат.
Он отступил вплотную к стене рядом с дверью, а я вперил в филигона прямой, очень даже прямой взгляд. Что-то глупишь, филигон. Лучше все-таки сидеть, чем стоять. Или вообще не понимаешь, что такое стул? Вряд ли. Даже если у вас их нет, что маловероятно, но все равно глупо крушить то, чему не знаешь назначения.
