Она не поняла. Ослышалась. Спятила. Онемела.
— У нас сим делом король заправляет, — спокойно объяснил олларианец, — а нет, так регент или же Проэмперадор, так что дозволит и благословит. И нигде не сказано, что я сам не могу. Лекарь тут у нас был, ногу ему раздробило, не собрать. И что ты думаешь? Сам себе топором оттяпал. Некому было, а подыхать не хотел. Ну а я Создателя в наш с тобой союз втравлю, овца ты заблудшая...
4
Мистерия продолжалась. Лисенок со всей братской нежностью оберегал находящуюся в деликатном положении сестру от ужасов войны. Он ничего не сказал о гайифских солдатах в сердце Кагеты, за него это сделал запутавшийся в политической паутине тесть. Баата выдохнул: «Умоляю, молчите!», но старый бакран успел вывалить столько, что дальнейшее запирательство бедной Этери лишь повредило бы. Все начиналось сызнова. Марсель успел дважды пересчитать настенных удодов, но так и не понял, по какому принципу их разместили и почему одни были размером с Эвро, а другие с пол-Котика. Возможно, художник так представлял перспективу, а может, удоды символизировали казаронство, где размеры — ничто, а фанаберии все. Марсель уже подумывал о том, чтобы вклиниться в ставшую не слишком оживленной беседу и спросить, но тут Алва, смакуя вино, напомнил, что у Талига обязательства перед Бакрией, а не перед Кагетой, и что, вторгнись гайифцы в Бакрию, верный своим обязательствам Талиг...
Лисенок смекнул, Бакна и его сын нет. Раздались благодарности и уверения, принесли вина и фруктов, Этери положила точеную ручку на живот и удивилась, что все время забывает, что Бакрия — это не Кагета, а Кагета не Бакрия, ведь она словно бы и не покидала родного дома. Брат поцеловал пальчики сестры и сурово насупил соболиные брови. Рокэ полюбопытствовал, заключен ли между Бакрией и Кагетой договор, подобный бакрийско-талигойскому. Договор был, и если б на Бакрию кто-нибудь напал, Баата немедленно бросился бы в бой. Пусть его силы были несопоставимы с теми, которыми располагал Дьегаррон, но казария была ближе. Спина к спине родичи продержались бы до подхода варастийского корпуса. Дьегаррон, как всегда тихо, заметил, что готов к самому сложному маршу, но Паона вряд ли решится воевать одновременно с Талигом и морисками. Рокэ согласился, что последнее маловероятно и Бакрии этим летом ничего не грозит. Лисенок гордо и обреченно скрестил руки на груди, Этери подняла взволнованный дочерний взгляд на тестя, и тут вернулся Бонифаций, где-то добывший принцессу Матильду.
Алатка Марселю нравилась. Все еще красивая, чернобровая и пышногрудая, с коротко стриженными волосами, Матильда была немногим младше батюшки виконта, что не мешало глядеть на нее с удовольствием. Недурна была и сестрица Лисенка, но женщины, дарящие мужьям по наследнику в год, Валме пугали, даже если не втравливали родню в войны.
— А вот и мы! — возвестил святой отец. — Мы, сбросившие бремя минувших горестей и обретающие радость мирскую в предвкушении радости вечной. Да будет всем известно, что я перед лицом Создателя нашего назвал сию Матильду своей невестой, а она меня своим нареченным, что я и оглашаю и вопрошаю всех слышащих: ведомо ли вам нечто, делающее сей союз невозможным?
Кто-то, кажется Коннер, восхищенно присвистнул, кто-то уронил яблоко, или оно само свалилось с подноса от избытка чувств? Марсель впился глазами в невесту. Туфли ее высочества были в грязи, платье спереди подмокло, а нижняя оборка ободралась, но принцесса вряд ли это замечала. С такими лицами не оборки проверяют, а прыгают с мостов или убивают.
— Ну так что? — грозно пророкотал пастырь, сжимая руку невесты. — Скажет ли кто, что я не могу взять сию женщину в жены?
Тут, пожалуй, скажешь! Валме и прежде восхищался епископом, но на сей раз восхищение требовало выхода, и Марсель, обогнув остолбеневших бакранов, наклонился к Ворону.
— Кому-то все же придется петь, — шепнул виконт. Алва пожал плечами.
— Марш за розами! — шепотом же велел он. — Срезай всё, что выросло.
— Я хочу досмотреть, это же раз в жизни...
— За розами! — негромко повторил Ворон. Марсель кивнул и попятился, косясь на жениха и невесту. Бонифаций напоминал крайне серьезного быка, принцесса — только что откопанный антик. У самой двери пятящийся Валме налетел плечом на Дьегаррона и извинился. Маркиз не расслышал.
5
Этери что-то быстро вполголоса говорила. Матильда с трудом поняла, опустила глаза: туфли и подол в самом деле были в грязи, а юбка еще и оборвалась. Ну и что с того? Какая невеста, такие и тряпки! Никто этого хряка не заставлял... Никто! Алатка дернула головой, будто норовистая кобыла, и вдруг поняла, что в самом деле выходит замуж. За толстого скота, на котором клейма ставить негде. Этот бред был почище любого сна, но она еще могла остановиться и остановить. Разогнать навалившихся с поздравлениями чужаков. Заорать, что она им не кляча, чтобы тащиться за всякими конокрадами... От нее отстанут, куда денутся, а вот куда денется она? К облезлому братцу, кинувшемуся писать нежные письма, когда мориски сожгли Агарис?
— Ваше высочество, здесь будет плохо слышно. Эти комнаты не для гитары, нужно подойти ближе.
Ближе? Не нужно ей ближе! Пусть поют что хотят. Твою кавалерию, это ведь...
Эй, неси скорей вина,
Гейя-гей,
Тосковать, дружок, не смей!
Пей до дна, пляши!
«Пей до дна, пляши!»... Толстые стены давят, глушат звуки, но не узнать невозможно. Она слушала гитару в Тронко, именно эту гитару, но там струны пели по-другому. И другое...
— Прошу извинить мое произношение... гица. И возможные ошибки.
— Твою кавалерию, здесь что, Сакаци?!
— В эту ночь — безусловно. Да станет она Соловьиной.
Соловьи поют, лету радуйся,
Ты целуй меня, целуй ласково!
Скрипки, те плачут, смеются, дерут душу, но это чужие слезы и чужой смех, а гитара бередит твое. То, что сам в себе не знаешь!
Скачет витязь по дороге,
А подружка уже ждет на пороге.
Соловьиные ночки, ночки Золотые... Костры, поцелуи, шалые глаза, шалые скрипки и рассвет... Как же она плясала в Сакаци... Вот под это самое и плясала.
Плещет речка под горою,
Твоя молодость еще, милая, с тобою...
Молодость. Хохочущая девчонка в красной юбке — Матишка Мекчеи. Не доплясала, не досмеялась, не дожила свое, сгинула в гнилом Агарисе, а теперь вернулась за собой-старухой. Стоит, смотрит в глаза, будто просит чего. Алые губы, алые бусы, навечно шестнадцатая осень. Хороша была Матишка, да нет ее больше, и как же жаль, ведь собственными руками...
