Мари хлопает в ладоши; огни Святого Эльма брызгами слетают с ее пальцев и летят в стороны — к висящим на стенах канделябрам. Вспыхивают свечи. Повернутые лицом друг к другу зеркала умножают их число, заполняя комнату трепещущим, как облако мотыльков, желтым светом. «Иди ко мне», — зовет фея… но я остаюсь на месте. Она подходит сама и обнимает меня. Целует в губы. Я возвращаю объятие и поцелуй… На губах остается горький привкус неиспользованных возможностей. Фея опускается на пол и тянет меня за собой, но я знаю, что нам никогда не быть вместе. Сердце мое рвется от жалости: — «Зачем я тебе? Ведь утром, когда мы проснемся, все вернется на круги своя». В воздухе зарождается низкий вибрирующий звук, будто кто-то коснулся самой толстой струны самой большой в мире арфы. «Не вернется», — шепчет Мари. «Почему?» Прежде чем ответить, она почему-то колеблется… Вереница легких секунд летит мимо нас, как звон серебряного колокольчика. «Если человек соблазнен пришедшей в его сновидение феей, он становится одним из нас… — Мари ласково улыбается и целует мою руку. — Феи бесплодны, они не могут иметь детей — это единственный наш способ размножения». Вибрирующий звук становится громче, резонируя у меня в груди, горле, висках. «В чем дело? — тревожно шепчет Мари, глядя снизу вверх. — Ведь ты выбрал меня… решил остаться со мной!» — «Я не могу быть с тобой», — хрипло отвечаю я. Свечи вспыхивают ярче, высекая из зрачков феи длинные голубые искры. Низкий вибрирующий звук достигает невыносимой громкости — и я понимаю, что он звучит внутри меня.
«Из-за нее?» — спрашивает Мари.
Прежде чем ответить, я на мгновение закрываю глаза.
А когда открываю, комнаты с зеркалами и свечами уже нет. Я лежу у себя в спальне на кровати. В окно светит полная луна. У моего лица, подобрав ноги, сидит Мари. Глаза феи открыты, и я опять удивляюсь глубине их голубизны.
— Из-за нее, — хрипло выдыхаю я.
Мы проговорили до пяти утра, а потом… потом Мари улетела. Я не хотел отпускать ее, однако фея была непреклонна. Она объяснила, что без труда найдет где жить, ибо колонии фей как бы растворены меж людских поселений… Теория сия явно противоречила предыдущей, однако ловить Мари на слове я не стал. А когда рассвело, фея на мгновение прижалась к моей щеке и вылетела в форточку. Я успел разглядеть, как она мелькнула на фоне прозрачной утренней луны и затерялась в водянисто-голубом небе.
На следующий день я вернулся к Сьюзен. Жена встретила меня настороженно, и мне поначалу пришлось спать в кабинете. Но однажды, недели через три после воссоединения, она сама пришла ко мне ночью и с плачем влезла под одеяло (если честно, то я немножко струхнул: в столь растрепанных чувствах я видел ее впервые). После этого жизнь вернулась в привычную колею. У нас в доме царит мир и согласие, и о Мари никто вслух не вспоминает.
И лишь иногда — всегда в полнолуние — мне снятся странные сны: будто я иду по ночному лесу, а у меня над головой (но ниже верхушек деревьев) летит неясная тень… Я почти не различаю ее, но знаю, что это Мари. А бывает и по-другому: будто я выхожу на поляну, а фея исчезает меж деревьев на другой стороне. Мари никогда не подходит ко мне, а мне никогда не удается ее догнать…
Господи, коль скоро ты заставляешь нас делать выбор, то почему не избавляешь потом от сомнений в его правильности?
Ненавижу, когда движутся флаги…
Я повернул голову, с удивлением посмотрев на Дану.
Она сидела, напряженная, будто сжавшаяся в комок, готовая к внезапному неконтролируемому взрыву эмоций.
Я не ответил. Взгляд вернулся к дороге.
На фасаде здания сразу за светофором холодный зимний ветер полоскал российский триколор. По обе стороны проезжей части рабочие, разбившись на две группы, подвешивали праздничную иллюминацию в виде длинной гирлянды разноцветных лампочек. Чуть дальше другая бригада крепила меж фонарными столбами протянутые над проспектом флажки.
Мельком взглянув на светофор, я отметил, что все еще горит красный. Уже наступили сумерки, снега в этом году выпало мало, и город выглядел мрачно. Тонкий трос с нанизанными на него флажками, больше похожими на вымпелы, начал рывками выбирать слабину. Видимо, я засмотрелся, потому что сзади начали настойчиво сигналить машины.
Дана молчала.
Я медленно тронул машину с места, наплевав на назойливые гудки и бьющие по зеркалам вспышки дальнего света фар. Кому надо — обгонит, проспект широкий. Нехорошо, конечно, но в тот миг я сам почувствовал смутное, неосознанное беспокойство.
Что-то шевельнулось в груди. Словно мягко, но болезненно царапнул изнутри острый коготок.
Флаги. Вымпелы. Боевые штандарты…
Огни города внезапно расплылись перед глазами.
Всего на миг я увидел их — разноцветные, заостренные книзу полотнища, трепещущие на ветру, движущиеся навстречу ровной нескончаемой линией, протянувшейся, как показалось, от горизонта до горизонта…
Рывок был мгновенным. Мое сознание тут же вышвырнуло назад из непонятного пространства в реальность скользкой, посыпанной песком городской улицы.
В салоне машины играла музыка.
Раммштайн. «Feuer Frei».
Я машинально придавил педаль газа. За те секунды, что длился морок, мы едва миновали перекресток, и я, взглянув в зеркало заднего вида, показал правый поворот, прижимаясь к тротуару.
— Что случилось, Лана?
— Ничего. Сама не могу понять, — сухо ответила она. — Эти флажки, что поднимали над дорогой, как-то странно на меня подействовали. Извини, Андрюша, сейчас пройдет.
Я не стал настаивать. Сегодня мы много ездили по городу, оба устали. Сейчас вернемся домой, и все войдет в привычную колею. Так уже бывало не раз. Мы с Ланой разные по характеру, практически антиподы, но тем не менее мы вместе вот уже двадцать лет, со школьной скамьи, и, на мой взгляд, вполне удачно дополняем друг друга.
* * *
Вечер собирался прокрасться незамеченным.
Именно собирался. Смутное беспокойство, как и царапнувшая изнутри боль неявных, секундных воспоминаний больше не возвращались.
Так думалось мне, но совсем иначе чувствовала себя Лана.
Боль в душе, что саднила уже не первую неделю, после внезапного инцидента с безобидными на первый взгляд флажками стала вдруг резче, отчетливее.
Странные вещи порой вытворяет наше подсознание.
Она чувствовала распутье, но не видела тех дорог, на перекрестке которых стояла ее душа.
