Весь день я крутился как белка в колесе: разгребал накопившиеся дела. Наконец около восьми вечера поехал домой.
Я почувствовал неладное, лишь только переступил порог: электричество висело в воздухе, будто после удара молнии.
— Добрый вечер, дорогой, — сказала Сьюзен, выходя из кухни. Три пальца ее правой руки и два левой были залеплены пластырем.
— Что у тебя с пальцами?
— Это? — фальшиво удивилась Сьюзен, поднося ладони к лицу. — Почему бы тебе не спросить свою возлюбленную феечку?
Я устало опустился на стул и стал стаскивать ботинки.
— Ты можешь рассказать, что произошло?
— Слушай, — со зловещим спокойствием отвечала моя жена.
Дело обстояло так.
Часа два после моего ухода все было спокойно. Сьюзен готовилась к лекциям — она преподает в нашем же университете французскую поэзию. Мари сидела в своей комнате, Джэнет — в своей (последняя с утра кашляла, так что в ясли мы ее не повезли). А потом фее понадобилось в туалет… И тут же, как назло, в коридор выползла Джэнет (ходить она еще не умеет, но ползает очень ловко и с огромной скоростью). А дабы довершить скандал, на второй этаж поднялась Сьюзен.
В результате Мари был поставлен ультиматум: или она одевается, как человек, и перестает трясти сиськами перед всеми желающими и нежелающими, или же Сьюзен будет вынуждена ограничить свободу ее передвижения.
— Но она же объяснила! — с досадой перебил я. — Феи не носят одежды. Если им холодно, они больше едят!
— Плевать мне, сколько она ест! — вскричала моя жена. — Но, если она хочет жить у меня в доме, ей придется выполнять правила!
Я с удивлением посмотрел на Сьюзен: откуда такие страсти?..
— Остынь… — Я миролюбиво потрепал ее по плечу. — Я с ней поговорю, о'кей?.. Где она?
— У себя в комнате, — со странной интонацией отвечала Сьюзен.
По-моему, она чего-то недоговаривала… Впрочем, я с тем же успехом мог расспросить Мари.
Первым, что я увидел, войдя в комнату феи, была стоявшая на столе клетка (раньше в ней жил купленный для Джэнет хомяк, но он почему-то почти сразу сдох, а нового мы пока не купили). Потом я заметил Мари: забившись в угол клетки, фея съежилась в жалкий комочек.
Когда Мари увидела меня, она ничего не сказала, лишь вцепилась в решетку замурзанными пальчиками и заплакала. С разрывающимся от жалости сердцем я отпер дверцу… Пулей вылетев из клетки, Мари бросилась мне на грудь и прицепилась к свитеру.
Я накрыл ее ладонью и почувствовал, как рыдания сотрясают ее крошечное тело.
— Теперь ты понял, почему у меня заклеены пальцы?
Я обернулся. У двери стояла Сьюзен и, подбоченясь, с вызовом глядела на меня.
— Как ты могла?! — с укоризной воскликнул я.
— А в чем дело? — притворно удивилась моя жена. — Почему мы не можем держать ее в клетке из-под хомяка?
12. Сны, которые мы выбираем
В тот вечер никто ни с кем не разговаривал: я обиделся на Сьюзен за то, что та обидела Мари, а фея обиделась на меня за то, что я отказался выгнать Сьюзен из дома и побить палкой. В результате я ушел в кабинет работать, моя жена читала в спальне книгу, а Мари сидела у себя в комнате на карнизе для занавесок и дулась.
В двенадцать я пошел спать. Свет в спальне уже не горел; я на ощупь разделся и лег. Сьюзен, по-моему, бодрствовала, но разговаривать с ней желания у меня не возникло. Лучше всего побыстрее уснуть. Я вытянул руки вдоль тела и попытался расслабиться: начиная с век и лицевых мускулов, продолжая мышцами рук и тела, кончая пальцами на ногах. Вскоре мир стал тускнеть и терять отчетливость…
И приснилось мне, что я стою в саду позади нашего дома. На небе висит полная луна и горят звезды. Воздух теплый — намного теплее, чем бывает в апреле… но я почему-то не удивляюсь.
Вдруг я слышу, как кто-то зовет: «Алекс… Алекс…» Я верчу головой, пытаясь понять, откуда доносится голос… Кажется, с улицы. Деревья шелестят черными кронами в переулке позади нашего дома; меж стволами виден неясный силуэт… тень, отступающая в сумрак. «Алекс…» — слышу я опять. Я устремляюсь за тенью, но догнать не могу и стараюсь хотя бы не отстать… Мы движемся, будто соединенные жестким стержнем. Затем нас обступает лес… Я озираюсь по сторонам — куда я забрел?
Но тут тень приближается ко мне — это Мари… Я не сразу узнаю ее. Во-первых, она стала размером со взрослого человека. Во-вторых, у нее изменились пропорции: исчезла кукольная большеголовость и круглоглазость, передо мной стоит изящная девушка с тонкой талией и высокой грудью. Я касаюсь ее руки, потом шеи… затем обнимаю и целую. Мы опускаемся на мягкую траву. «Мари…» — шепчу я, целуя податливые губы. «Мари…» — повторяю я в маленькое заостренное ушко. Одежда моя куда-то исчезает; теплый ветер касается голой спины, подо мной трепещет горячая, упругая плоть…
«Вон из моего дома!» — вдруг слышу я смутно знакомый женский голос. Что-то острое бьет меня в плечо.
Кто это?.. Что эта женщина делает здесь?
Лицо Мари искажается гримасой досады… нет, боли. Фея исчезает — я обнимаю пустоту. Все вокруг меняется… Я не могу понять, где нахожусь. Почему я лежу на постели?.. Кто эта женщина и зачем она раз за разом бьет меня в плечо острым злым кулачком?
— Вон из моего дома! — повторяет Сьюзен стеклянным голосом.
Остаток ночи я провел на диване в кабинете. Заснуть так и не смог. Произошедшее было настолько нелепым, что я все порывался пойти к Сьюзен и урезонить ее — объяснить, что человек не в ответе за свои сны!..
Когда наконец наступило утро и жена вышла из спальни, я с ней поговорил, однако ничего не добился. Она находилась в невменяемом состоянии: в ответ на все аргументы твердила, чтобы я убирался. А деньги, которые я выплатил за наш дом, она вернет — пусть я не волнуюсь. Эти «деньги за дом» меня доконали… Я вспылил и наговорил грубостей.
После ланча я собрал вещи, погрузил в машину, посадил Мари за пазуху и переехал в гостиницу. А еще через два дня снял маленькую квартирку возле университета.
У меня началась новая жизнь: дни бежали мимо, похожие, как братья.
Обычно мы с Мари вставали в восемь (фея спала, прижавшись к моей руке) и завтракали. Затем я сажал ее за пазуху и шел на работу. Чтобы ей легче было дышать, я стал носить костюмы и всегда держал пиджак расстегнутым. Под рубашкой фея вела себя тихо — я без проблем мог брать ее на лекции. Мы разговаривали, лишь когда я запирался в кабинете и выпускал ее на стол. Более того, пока мы оставались в университете, она даже не просилась в туалет (я предлагал завести в кабинете что-нибудь вроде ночного горшка, но она из стеснительности отказалась).
