– С человеком якшаешься, – проскрипела за плечом старуха с совиной головой. – Смешно тебе. Наплачешься, Осока. Весь на слезы изойдешь.
– Молчи, старая дура.
– Мох тебя искал.
– Подождет.
– Дерзкий ты, Осока. Все тебе неймется, все выдумываешь что-то. Мокро-зелено, а кончится все одним – пена с водой пополам. Охо-хо...
Ньет не вслушивался в ее клекотание, водил глазами по набережной, высматривал кого-то.
Закатное солнце окрасило мостовую алым, окна домов на том берегу реки потекли расплавленным золотом. Холодные синие тени протянулись по воде, по светлой ряби.
Его народ оживлялся на закате, в пограничное время меж светом и сумерками. Ускользающий свет менял их, тоскливых и пыльных, вечерняя прохлада придавала сил.
Трое парней играли на гранитной брусчатке в «Волны-ветер», строили немыслимые фигуры, выгибаясь так, как человеку и в кошмаре не приснится.
На почтительном расстоянии стояла стайка подростков, пялилась жадно.
Топорщились радужные перья спинных плавников, тускло блестела чешуя на боках и предплечьях. Один из троицы почуял пристальный взгляд, вывернул голову, оскалил в улыбке острые зубы
Ньет отвел глаза.
– Ты и впрямь сходил бы, Ньерито, будь ласков.
Озерка улеглась на живот, прогнулась колесом – босые ступни с темными когтями с легкостью опустились за плечи, утвердились на мостовой. Руки сложены под подбородком, раскосые глаза залиты изумрудной радужкой. Вместо волос – на голове светлый лебяжий пух клочьями.
– Он так гневался, вода на полпяди поднялась. Сходи, прошу.
– Ну ладно. Ты не переживай.
– Жалко его, – Озерка то ли чирикнула, то ли всхлипнула тихонько. – Сидит там один, весь белый свет ненавидит.
– Тут уж ничего не сделаешь, – мрачно сказал Ньет и сполз с парапета в реку, окунувшись с головой.
Голоса, смех и гортанный клекот в воде сразу расплылись, смешались в единый шум.
Мох засел в тупиковом отростке подземного водоотвода, куда свет отродясь не заглядывал с тех пор, как реку взяли в каменную оболочку. Под кирпичным выгнутым сводом лежала тяжелая, покрытая замшелой броней туша, упираясь спиной и хвостом в каменную стенку. Вода доходила аккурат до крошечных тусклых глазок.
Ньет прошел по пояс в воде, присел на каменный приступок. С волос, штанов и футболки текла вода.
Туша, облеченная зеленоватым свечением в темноте, чуть пошевелилась.
– Как дела по спасению мира? – прошлепала она.
– Привет, Мох. Все унываешь?
– Какого черта ты шляешься во внешний мир? Только нас позоришь. Мы не дружим с людьми. Люди лишили нас дома.
– Вы и с собой то не дружите, – Ньет фыркнул. – Знаешь, Мох, я не готов прожить остаток дней так, как ты – приклеившись задницей к стене и разлагаясь на слизь и водоросли. Все меняется, даже альфары это понимают.
– Альфары... ссссс....
– Так можно веками прятаться в канализации или развлекать зевак. Мутить воду. А потом сдохнуть.
– А ты что предложишь, Осока? Попроситься к людям? Вдруг не выгонят? Пустят в свои чистые дома, на мягкие постели? Не сссмеши меня.
– Нет... не предложу. Это очень тяжело – жить с людьми, – честно сказал Ньет.
Мох снова заворочался, пошевелил лапками-плавниками, капала вода, отдаваясь эхом под сводами.
– Должно быть место, где мы еще можем жить нормально. Не двое-трое фолари, которые в состоянии удерживать человеческий облик и пользоваться ножом и вилкой, а все, весь народ – кривые, хвостатые, чешуйчатые, собакоголовые... Все. Мох, ты раньше плавал в море. Если туда податься?
– Ты море видел? Река ведь в море впадает.
– Нет.
– А что так? Пару шагов ведь пройти. Иди, погуляй по берегу, пособирай камушки. Посмотрим, что тебе морские скажут. Если сразу голову не откусят.
Ньет замолчал и уставился в темноту, обняв колени руками.
Кого не спроси, все кричат в один голос, что морские – огромные, как горы, злые и никого не пускают в свое море.
Но море такое просторное...
– Я тебе так скажу, у каждого своя судьба. И у нашего народа она кончилась. Нечего ко всем с расспросами приставать. Родился в реке – живи в реке, а нет больше реки – сиди на берегу, людям на посмешище. Одно беспокойство от тебя, Осока.
Клацнули огромные челюсти, и Мох с головой ушел на дно, скользкая широкая спина бревном маячила на поверхности.
Говаривали, что Мох когда-то был свободным морским скитальцем, странствовал с места на место, нигде не останавливаясь надолго. А потом нашел свой приют здесь. И теперь не хочет двигаться с места, даже вспоминать ничего не хочет. Всем доволен.
Ньет вдохнул запах сырости и плесени и закусил губу.
***
Он сдвинул со стола заплесневелые бумаги, постоял, проводя пальцами по пыльной дубовой столешнице.
Тяжелые бархатные занавеси скрывали окно, в их складках скопилось само время.
Поблекли и пожелтели шпалеры с райскими птицами.
Он отвернулся от окна и зашагал по комнате, мерно постукивая каблуками.
Пыль покрывала все здесь – позеленевшую бронзу вьюшек и дверных ручек, прихотливые изгибы карниза, ореховую обшивку нижней части стен.
Зеркала прикрыты тканью, убран ковер на лестнице, в вытертых каменных ступенях остались ушки от прижимных стержней.
Сагайская напольная ваза сохраняла в себе сухие стебли, драконы вились по тонкому фарфору, являя из под серого налета яркие усы, оскаленные пасти.
Он отвлекся, разглядывая их, и застыл в задумчивости.
Часы, массивные, высокие, с маятником – остановились, казалось, столетия назад.
«Культурный фонд Лавенгов», гласила табличка над входом.
Спуститься с лестницы, постоять в просторном темном холле, слепо глядя в занавешенное зеркало. Усмехнуться.
Снова подняться наверх, в комнату с эркерным окном, где на столе истлевшие записи, в шкафу – заскорузлые от времени книги.
Потом он опустился в старое гобеленовое кресло с неразличимым почти гербом, закинул ногу на ногу, привычно потер щемившее левое плечо.
Снял с древнего, с рожками, телефона трубку, покрутил диск.
– Госпожа Лара? Это заказчик. Да... нет... вы получили деньги?
Молчание. Неразборчивый женский голос.
– Конечно. Берите все самое лучшее. Я...буду очень благодарен.
Ньет некотрое время вглядывался в лицо госпожи Кресты Карины, стараясь понять – человек ли это. Танцовщица – старая, сухая, костистая, с тяжелыми кольцами на птичьих пальцах, слушала разговор. Наконец взгляд огромных, черных, густо подведенных глаз остановился на нем. Ньет вздрогнул – будто обожгло.
