Наклонившись над ним уже в человеческом облике, Лют признал:
— Не плохо, монах. Да только железкой я тоже владею получше тебя, — он покосился на стремительно увеличивающиеся густо-вишневые пятна, — Ты истечешь кровью прежде, чем успеешь дочитать «Ave», так что давай, начинай исповедоваться! Ты знаешь, кого я ищу.
Жить монаху хотелось сильно, но и мужества было не занимать. Вместо молитвы, он обозначил оборотня такими словами, что Ян уважительно присвистнул, постаравшись запомнить парочку особенно звучных оборотов.
— Ты опоздал, тварь, брат Иоганн ушел еще утром… И вашему ковену все равно не быть!
Отвечать Ян не стал: ни ковен, ни другие местные заморочки его не интересовали.
— Куда? — спросил он.
Монах засмеялся.
— Зря смеешься, брат! Я еще успею отравить твои последние минуты!
— «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить…» — Куда?!! — рявкнул Ян, встряхивая монаха и тыча в раны.
— «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…» — Только не говори, что всю жизнь мечтал стать мучеником! — Лют взярился окончательно, — Святой венец «А теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный; и не только мне, но и всем, возлюбившим явление Его». (Второе послание Павла Тимофею 4, 8) так покоя не дает, что чужими костями себе дорогу выстилаете?! Вспомни, монах: «Если я что сделал, если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто был со мною в мире — то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою и славу мою повергнет во прах» (Псалом 6, 4–6)… О «мужи праведные», погрязшие в корысти, тщеславии и всех смертных грехах… извращенном блядстве! Да как вы смеете не то, что учить — карать за то, чего не понимаете?! «Чистые сердцем»!!!
Пусть я тварь, но и вам Царства Божьего не узреть! (От Матфея 5, 8) Да и по земле спокойно не ходить…
Ян разжал руки, с трудом сквозь пелену обжигающего бешенства осознав, что монах уже мертв. С коротким ругательством отпихнул от себя тело, — его все еще колотило от бессильной и бесполезной ярости.
Только испортил все! — досада обратилась уже на себя. Где теперь эту сволочь искать… Несколько часов форы, пока он тут богословские диспуты вел! Лют запрокинул голову к небу: Господи, а ведь ты же кажется учил любви и прощению!!!
Так почему же в Твоих словах каждый находит то, что ему больше нравится…
Он тяжело спустился к безымянному озерцу — так, недоразумение, — и стал умываться…
И тут заметил нечто такое, что заставило подняться волосы на затылке, хоть он сейчас и не был зверем, разом уяснив, с чегой-то тут святые братья прохлаждались…
Над водной гладью простирался несчастный покореженный ствол уже неведомо какого дерева, охваченный веревкой, которая уходила вниз. А над поверхностью виднелось нечто, что при ближайшем рассмотрении оказалось обессилено поникшей головой со спутанными мокрыми волосами, и заведенными над ней руками, запястья которых и охватывала веревка…
Ян опомнился только тогда, когда уже перерезал ножом суровые волокна — хоть серебра в них не было, и на том спасибо! Озеро оказалось коварным: дно резко уходило в глубь, а вода по осени была уже холодна до судороги…
Выгреб на берег, волоча за собой безвольное нагое тело. Содрал непонятную тряпку: лента в рост Спасителя — ужель еще верят в такую ерунду?! Повернув откинутую голову — ухмыльнулся, заметив богатую россыпь родинок на шее: как ты с этими отметинами до таких лет еще дожить ухитрился! А выглядел горе-одержимый и в самом деле не старше пятнадцати.
Яну пришлось сильно напрячься, что бы уловить в глубине закоченевшего тела слабое глухое биение. Шепотом ругаясь на свою не вовремя проснувшуюся совесть, он оттащил парня поближе к костру на организованное из монашеских вещей ложе.
Растирая мраморно-белую кожу, неожиданно наткнулся на странные следы на груди юноши.
Знакомо, — Ян скрипнул зубами, — Ловкий фокус призванный убедить свидетелей, что содрогающийся от прикосновения креста мальчишка одержим бесами… Сучьи дети!
Лют натянул на него исподнюю рубаху и теплую рясу одного из монахов: мертвым все равно, а парню не до щепетильности. После чего, одевшись и самому, сел рядом и задумался, — а подумать ему было о чем. Вопрос, что теперь делать стоял не праздный. Будь Ян один — уже мчался бы волком вдогонку за своим врагом, а теперь что ему с этим беднягой делать? Вернуть в деревню — глупость несусветная, оставить в другой ближайшей — тоже самое, уморят. Оставить у церкви, — да с явными следами дознания на тщедушном теле, — проще самому убить. Стоило тогда из воды вытаскивать!
Видать нашел ты на свою голову заботу! Или она тебя… Хотя возможно, вскоре все вопросы решаться сами собой, и в этом его, Яна, вины не будет, — парень лежал пластом, дышал судорожно, редко, и не выходил из забытья, только застонал, когда волколак разминал распухшие руки, с отпечатками врезавшихся веревок.
Представления о медицине Ян имел самые минимальные…
Парень ему не нравился. Для своих лет высокий, но тонкий до хрупкости, тощий — заморыш. Черты лица чистые, почти прозрачные, ничего лишнего, как будто гений ваял ангельский лик. С душой ваял. Руки узкие, пальцы длинные, ровные, ладони мягкие, с грубой работой явно не так давно познакомились. Такими руками струны на лире щипать, а не навоз грести. Не бывает таких деревенских батраков, — не та масть, не та стать.
Ян никогда не жаловался на слабый нюх, а здесь ощутимо несло гнильцой. Но неприязнь, недоверие, осторожность, — это одно, а совсем другое бросить беспомощного мальчишку.
Однако, думы — думами, а рассусоливаться не стоит. Лют быстро обыскал трупы монахов и их немногочисленные вещи, отобрал то, что могло пригодиться, после чего привязав к телам сумы с парочкой камней потяжелее, отправил в озеро. Легко подхватив на руки почти невесомое тело, скорым шагом двинулся в сторону, противоположную Крепицам (или Липицам — какая к черту разница!).
Братьям-разбойничкам Лют обрадовался как родным, да и те своего в нем признали сразу. Сидя за столом на облюбованном ими хуторе, Ян с удовольствием потягивал не самое дрянное пиво, неторопливо обсуждая житье-бытье.
Ватага была небольшой, крупных дел не ворочала, — так при корчме кормилась.
Особо не зверствовали, на рожон не лезли, что бы людей не отваживать и внимания властей не привлекать. Ян согласно кивал головой: сам он в свое время куда громче гулял. Были, были места, где его имя хорошо знали, и к себе он тогда брал не каждого, кому тихая жизнь опротивела, или нужда на большак выгнала… Что ж, судьба, как дорогая девка — переборчива, да переменчива.
