В своем абсурдном познании пространства люди готовы были завоевать весь мир, в то время как у них под ногами расстилались необозримые равнины. Но редко кто из них пытался покорить Элиандский лес, а те, кто сунулся туда однажды, не возвращались, чтобы похвастаться. Именно там, в самом сердце бескрайней растительной крепости, находилась священная роща эльфов, роща из семи деревьев, посаженных самой Богиней. Предки верили, что эти деревья объединяют три уровня мироздания, связывая своими корнями Митгаард – Срединную Землю – с подземным миром, черпая живительный сок во мраке и грязи, чтобы подняться над мертвым прахом и соединить этот нижний мир с миром небес, к которому устремлялись их вершины. Эти семь деревьев носили имена дуир, кверт, бетх, сайле, коль, тинне, фирн – то есть дуб, яблоня, береза, ива, орешник, остролист и ольха, и образовывали круг, в котором и до сих пор был спрятан талисман эльфов – Чаша Дагды, Грааль познания, душа мира. Именно там родилась Ллиэн, там же она приняла посвящение, очень давно, от старца Гвидиона.
Сам Мирддин, несмотря на то, что являлся друидом[3] – так эльфы называли своих жрецов, – не знал многого из магии Высоких эльфов, и сейчас мог только созерцать, охваченный любовью и трепетом, изящный силуэт королевы, гладкий и светлый, словно вырезанный из бука, и в самом деле похожий на дерево, с поднятыми руками и черными развевающимися от ветра волосами, пряди которых переплетались вокруг нее, как ветви. Легкий бриз раннего утра не ослабевал, а небо с каждой минутой все сильнее затягивалось тяжелыми черными тучами, словно в ответ на безмолвную молитву королевы. Вскоре порывы ветра пригнули к земле траву вокруг него, его длинный темно-синий плащ начал хлопать, как знамя, воды озера пришли в движение и стали ударять о берега. Ллиэн так и стояла среди этого шквала, откинув голову назад, и казалось, что она притягивает к себе дикое неистовство восточного ветра, того самого ветра, что прилетел издалека, из-за озера и леса, из-за равнин, вспаханных людьми. Мирддин, лежа на земле, застигнутый внезапно хлынувшими струями дождя, различил смутное послание, растворенное в дыхании бури, но его человеческая половина дрожала от холода и дурного предчувствия, затемняющего его суждение. Ослепший, оглохший, раздавленный этим абсурдным смятением, возникшим из ничего, он не мог понять слов, слышащихся в вое яростных природных стихий. Однако из самой глубины его животного страха вопреки его воле выплыл какой-то образ.
Моргана… Маленькая девочка была одна в этой буре. Он взглянул на королеву, величественную в своем равнодушии к царящему вокруг хаосу. Ее бедра, живот и грудь блестели от водяных брызг. Лишь волосы разметались ветром и словно жили своей собственной жизнью, но она сама стояла не шелохнувшись. Как могла она стоять на этой скале, бичуемой ливнем и озерными волнами? Дикие порывы ветра разбивались о ее тело, не пошатнув ее, в то время как сам он вцепился руками и ногами в траву, чтобы его не смело. И снова, среди рева бури, он различил голос ветра, а вместе с ним высокий и чистый голос королевы, уносившийся вдаль.
– Маэгенхеард винд, оферсеальд скур, феотан эалъ рэте хэардингас! Фаэгер треов гедреосан фор эгле леод! Лаэтан анмод нит лео – фиан! Хаэль хлисстан!
Это был древний язык рун, магия четырех стихий… Проклятие, из которого он понял лишь несколько слов: оферсеальд скур – ледяная буря, эгле леод – ненавидимый народ… Ллиэн давала бой, но Мирддин не мог понять, был ли ураган ее оружием или врагом, и он чувствовал себя еще более растерянным. Новый порыв ветра заставил его искать убежища, однако краем глаза он заметил ее жест: на секунду ему показалось, что королева увидела его и что-то ему сказала.
Рианнон… Не это ли имя она только что произнесла?
– Я и сам уже подумал о ней! – глупо заорал он, хотя в этом вое ветра едва слышал свой собственный голос.
Королева, конечно, не ответила. Да это и не важно… Он мог помочь ей только одним: найти маленькую девочку, которую он называл Моргана, маленькую эльфийку, которой она дала имя Рианнон – единственное существо, которое они оба любили под разными именами, – и уберечь ее от непогоды.
Он рывком вскочил на ноги и, качаясь от бури, подгоняемый в спину порывами ветра и залпами ливня, побежал со всех ног. И вдруг предательский ком в горле перехватил дыхание, и невольные слезы смешались с каплями дождя на его щеках. Невыносимая мысль о том, что он может потерять Моргану, отравила его, словно ядом, и он помчался, подхваченный этой мыслью, через силу борясь с разъяренной стихией. С каждым своим появлением на священном острове он замечал, как она подрастает, становится все более похожей на ту, кого он так ждал. По человеческим меркам ей было всего четыре года, но на острове Фей время текло по-другому, и даже Утер, ее собственный отец, дал бы ей лет на пять больше. Как и сам Мирддин, на вид она казалась по-эльфийски хрупкой, но с неожиданной внутренней силой, которую можно было заметить лишь в ее взгляде. И если она была до такой степени на него похожа, то должна была очень бояться бури…
Сначала он не видел ее. Яблоневый сад, служивший ей убежищем, казался пустым, как будто всех эльфиек унесло ветром. Он кричал, звал ее, но шелест полощущейся от ветра листвы заглушал его крики, и Моргана не отзывалась. В какой-то момент он подумал было отказаться от поисков и бежать за помощью к королеве, как вдруг заметил ее.
Увиденное подкосило его больше, чем ураган.
Малышка была нагой и неподвижной, как и ее мать, – вся белая, с вытянутыми руками и запрокинутой головой, она внимала тому же посланию и смеялась – да, смеялась, словно этот апокалипсис был для нее всего лишь игрой, как будто буря разговаривала с ней, а он ровным счетом ничего не понимал, жалкий и дрожащий, прижавшийся к земле. Тогда он зарылся в траву, уткнувшись лицом в землю, и стал ждать, когда стихнет ураган.
Вокруг них бушевала стихия, опустошая лесную опушку, Вокруг них, вернее, позади, в двух шагах, с остервенением дикаря металась буря, и они не осмеливались обернуться через плечо, так как им казалось, что они увидят саму воющую смерть, готовую растерзать их в слепом исступлении. Словно охваченные паникой звери, они бежали сломя голову. Фрейр потерял свой нож, он больше не чувствовал своих ран, он даже забыл о существовании Галаада рядом с ним, и если бы мальчик упал, он так и бросил бы его на милость ветра, черных волков и гоблинов, потому что мог только бежать, бежать со всех ног, подальше от этого кошмара.
Вдруг он зацепился своими отороченными мехом сапогами за колючие кусты ежевики и растянулся во весь рост. Инстинктивно он обернулся назад. Сначала он не увидел Галаада, крошечная фигурка которого скорчилась под вихрем ветвей, листьев и земли. Кроны больших деревьев стелились почти горизонтально, их стволы вибрировали, словно струны безумной арфы, по серо-свинцовому небу неслись чудовищные черные тучи, спазматически извергая потоки дождя с оглушающим ревом, от которого останавливалось сердце, перехватывало дыхание, и душа уходила в пятки. От этого дикого рева Фрейр едва мог вздохнуть. Варвар издал вопль ужаса, когда что-то черное и огромное вдруг ударилось в него. Это оказалась всего лишь накидка – грубошерстный плащ гоблина, сорванный ветром, но он заметил среди вихря и другие черные силуэты, буквально в сотне туазов от себя. Их было не менее двадцати, своими длинными руками они цеплялись за стволы, перебегая от дерева к дереву, прячась от урагана и неумолимо приближаясь к хрупкой фигурке Галаада, прятавшейся за выступом скалы. Ребенок был совсем близко. В десять прыжков Фрейр мог добраться до него и поднять на руки, но ураган пригибал варвара к земле, не давая сделать ни единого движения. Гоблины же все продвигались вперед, возможно, потому, что их крошечный мозг, заполоненный ненавистью, был слишком неразвит, чтобы познать страх. А может быть, что еще хуже, они им питались, этим страхом.
