— Я поставил опыт. Хочу узнать, долго ли он так протянет, — сказал мне тогда Зак.
Я пожаловалась родителям.
— Заку просто скучно. Он мается от того, что вы оба не можете ходить в школу, — ответила мама.
Но невысказанная правда продолжала кружить, как наколотый на булавку жук: только одному из нас позволят когда-нибудь пойти в школу. Пришлось раздавить жука каблуком, чтобы избавить от мучений. Вечером я взяла склянку с оставшимися двумя и пошла обратно к ручью. Когда я сняла крышку и положила банку на бок, они не выползли наружу. Я направляла их травинками, выталкивая на каменную колоду, на которой сидела. Один взлетел и тут же опустился мне на лодыжку. Я не трогала его несколько минут, а потом аккуратно стряхнула, чтобы он улетел подальше.
Ночью Зак увидел пустую банку у моей кровати. Ни один из нас ничего не сказал.
Где-то через год, собирая днем на берегу хворост, я совершила ошибку. Я следовала за Заком и вдруг что-то почувствовала: на полмгновения заслонив реальность, у меня перед глазами мелькнуло видение. Рванув вперед, я сбила брата с тропы еще до того, как начала двигаться тень падающей ветки. Именно такие реакции я обычно подавляла. Потом я долго размышляла, что это было? Инстинктивный страх за собственную жизнь или просто усталость и потеря бдительности из-за выматывающего пристального внимания? В любом случае Зак был в безопасности. Он лежал подо мной на тропинке, когда массивный сук затрещал и рухнул, сбивая по пути ветки, на землю, где Зак стоял секундой ранее.
Наши глаза встретились, и меня потрясло облегчение, отразившееся во взоре брата.
— Насмерть бы не убило, — пробормотала я.
— Знаю. — Он помог встать и стряхнул с моей спины несколько листьев.
— Я успела заметить, — зачастила я. — В смысле, как ветка отломилась.
— Не оправдывайся. Я должен сказать тебе спасибо, что сбила с ног. Я у тебя в долгу. — Впервые за многие годы его лицо озарилось открытой и светлой улыбкой, которую я помнила из раннего детства. Но я слишком хорошо его знала, чтобы радоваться. Он забрал мою вязанку хвороста и нес до самого дома.
Следующие несколько недель мы проводили время вместе, как ни в чем не бывало, хотя Зак стал вести себя не так грубо. Дожидался меня, чтобы отправиться к ручью. Когда мы шли напрямик через поле, он предупреждал, наткнувшись на заросли крапивы. Не дергал за волосы, не разбрасывал мои вещи.
Прозрение Зака на какое-то время избавило меня от его злобных нападок. Но чтобы нас разделить, одних догадок было недостаточно. Требовались доказательства. Зак ждал, надеясь, что я опять расслаблюсь и оступлюсь, но мне удавалось скрывать правду еще почти целый год. Видения становились более яркими и интенсивными, но я научилась сдерживаться: не кричать от вспышек пламени, приходящих ко мне в снах из ночи в ночь, или от далеких незнакомых пейзажей, внезапно мелькающих перед глазами средь бела дня.
Я все чаще проводила время в одиночестве, даже осмеливалась заходить вверх по течению вплоть до глубокого ущелья с заброшенными силосными башнями. Зак больше меня не сопровождал, и я уходила одна. Само собой, я не отваживалась зайти внутрь. Нельзя: башни были наследием До. Заброшенные здания встречались в нашем разрушенном мире повсеместно, но приближаться к ним строго-настрого запрещалось, как и владеть реликвиями из периода До. Поговаривали, что некоторые отчаянные омеги совершали вылазки в запретные города в поисках чего-нибудь полезного. Только вот что могло сохраниться после стольких веков? А если и сохранилось, то кто, зная, какое грозит наказание, осмелился бы рискнуть? И больше страшил не закон, а слухи о том, что эти вещи могли содержать. Радиация облепляла металл, словно осиные гнезда. Отголоски прошлого, загрязняющие настоящее. Даже если мельком и упоминалось До, то только шепотом, со смесью страха и отвращения. Не жестокость наказания удерживала людей, а элементарный страх.
Мы с Заком когда-то, подначивая друг друга, решились подойти к башням. Зак всегда отличался смелостью: он добежал до ближайшего сооружения, дотронулся до округлой бетонной стены и быстро вернулся, опьяненный гордостью и страхом. Но теперь я часами сидела под сенью дерева, откуда открывался вид на бывшие зернохранилища, в полном одиночестве. Три огромных цилиндрических строения неплохо сохранились — в отличие от четвертого, видимо, принявшего на себя всю мощь взрыва, и рухнувшего, обнажив округлый фундамент. А из него ввысь торчали куски искореженной металлической арматуры, словно пальцы заживо погребенного мира. Но, несмотря на уродливость башен, я была рада, что они существовали: ведь никто не осмелится даже пройти мимо, а значит, не нарушит мое уединение. Здесь на ветру не развевались плакаты Синедриона «Не доверяй паразитам-омегам!», «Союз альф выступает в поддержку увеличения налогов и податей с омег!», как повсюду в Хавене и близлежащих селениях. В годы засухи, казалось, всего стало меньше, кроме плакатов Синедриона. Иногда я задумывалась: может, меня так тянет к бывшим зернохранилищам, потому что они напоминали меня? Мы, омеги, в нашей немощи, были как запретные руины: опасные, загрязненные, напоминающие о взрыве и его последствиях.
Зак больше не ходил ни к башням, ни на прогулки, но я знала, что он следит за мной еще внимательней. Когда я возвращалась, уставшая после долгой дороги, брат окидывал меня пристальным взглядом и вежливо интересовался, как я провела день.
Он знал, куда я ходила, но никогда не рассказывал родителям, хотя они пришли бы в ярость. Брат оставил меня в покое и затаился. Словно змея перед броском.
В первый раз он попытался вывести меня на чистую воду, спрятав мою любимую куклу Скарлетт, одетую в красное платье, сшитое мамой. Когда мы стали спать в отдельных кроватях, я всегда укладывала ее с собой — ночи с ней мне казались спокойней. Даже в двенадцать лет я всегда засыпала, прижав ее к себе, и кукольные волосы из грубой шерсти привычно и успокаивающе щекотали шею. И вот однажды утром игрушка пропала.
Когда я спросила про куклу за завтраком, Зак, пыжась от довольства, ответил:
— Я забрал куклу, пока Касс спала, и спрятал ее за деревней. Если Касс найдет, где я закопал Скарлетт, — она ясновидящая.
Мать шикнула на Зака и положила руку мне на плечо. Но я весь день замечала, что родители следили за мной с удвоенной бдительностью.
Я специально ревела. Показные слезы дались легко, учитывая, что отец с мамой даже не скрывали ожидания во взгляде. Родителям самим хотелось разобраться, кто есть кто, даже если это и означало, что с одним из нас придется расстаться. Вечером я достала из маленького кукольного домика непривычную на вид куклу в простеньком белом сарафане и с неловко постриженными короткими волосами. В ту ночь я левой рукой прижимала к себе Скарлетт. Это она была в кукольном доме. Неделей ранее я обрезала ее длинные волосы, а красное платье надела на другую, нелюбимую куклу.
