— Нет! Суп отличный!
— Я о похищении.
— О. — Я глубоко вздыхаю, боль бьет меня в грудь.
— Ты неудачно упала. — Он дает мне еще супа. — Но тебе повезло. Ты могла бы кашлять кровью, или сломать ногу, или…
— Не чувствую себя очень удачливой. По-моему, мне становится хуже.
— Ребра с трещинами болят сильнее всего на второй день. Потом будет легче.
— Умберто! — Волна тошноты прокатывается от головы к желудку, когда я пытаюсь сесть. — Мы должны идти, мы должны всем рассказать.
Все плывет перед глазами, но я должна встать.
— Мы никуда не пойдем. — Он кладет руку мне на грудь и силой укладывает обратно. — Тебе нельзя совершать переходы как минимум две недели.
— Две недели! Умберто, нас предали. Мы должны сказать Алентину.
Ложка замирает в воздухе, взгляд становится напряженным.
— Предали? Что ты имеешь в виду?
Я с тоской смотрю на ложку.
— Белен. Я видела его в лагере. Он ел с Инвьернами, как со старыми друзьями.
Ложка трясется. Я ловлю ее подбородком и раскрываю рот. Голод все еще грызет меня.
— Белен… он бы никогда…
Я снова ложусь, вздыхая от боли в груди.
— Как бы еще они нас нашли? Они не упали на нас, помнишь? И не заметили снизу. Они шли прямо к нам. Они уже знали.
Он молчит слишком долго. Мой желудок урчит.
— Ты уверена, что видела Белена? Уверена?
— Уверена. Я прошла прямо мимо него.
— Он заметил тебя?
— Может быть. Но вряд ли узнал.
Он смотрит в сторону.
— Белен, — бормочет он. — Почему ты сделал это.
Невыносимо видеть выражение страдания на его лице.
— Мне очень жаль.
— Ты права. Мы должны всем сказать.
— Может, есть другое объяснение. Может, он пришел за мной.
— Хм-м. Может быть. — Но в его голосе нет искренности. — Доедай суп.
С энтузиазмом я проглатываю суп, остается совсем чуть-чуть, когда я замечаю покалывание в горле, легкий привкус корицы.
— Ты добавил сон-траву в мой суп.
— Да. Ровно настолько, чтобы тебя не мучила боль во сне. Завтра ты расскажешь мне, что ты делала в лагере Инвьернов. И мы подумаем, что нам делать дальше.
Веки тяжелеют, мир проглатывает мое тело.
— Умберто, я так рада, что ты здесь.
— И я рад, принцесса.
— Ты хочешь сказать, ты просто вышла из его палатки в его же платье? — В его голосе слышно недоверие, а смех собрался в уголках его глаз.
— Да. Я надеялась взять одежду с собой, но пришлось оставить — слишком выделялась бы на утесе.
— Ты забралась на утес? В темноте?
Я протягиваю ему свои ладони, показываю палец, перевязанный влажной коричневатой лентой.
— Не советую. Я вот ноготь содрала. А, еще.
Я поднимаю другую рук у и сдираю бинт. В месте, где анимаг меня ранил, все еще болит, но боль не такая острая, как та, что пронзает мои ребра, так что я почти забыла о ней. Повязка присохла к руке, так что приходится подергать, чтобы снять ее.
— Я думаю, здесь есть заражение.
Он берет меня за запястье, поворачивает руку, взгляд скользит вдоль параллельных рубцов.
— Все не так плохо. Мне придется вскрыть их и почистить, а потом дать пару дней просохнуть. Кожа рядом выглядит здоровой, но будет немного больно. Если мы сделаем это сейчас, думаю, все отлично заживет.
— Делай, — говорю я, сглотнув.
Мгновение он держит свой кинжал в огне, затем остужает. Он отвлекает меня болтовней, вскрывая раны, и я удивляюсь, насколько незначительна эта боль. Больше похоже на простое давление, как будто он режет рукав одежды. Но когда он начинает вычищать заразу, черные точки прыгают туда-сюда у меня перед глазами. Украдкой я бросаю взгляд на рану. Зеленоватая жидкость с оттенком крови сочится из моей руки. Я отворачиваюсь и сжимаю зубы, а Умберто тянет меня за предплечье. Когда он промывает рану ледяной водой, из моих глаз текут слезы.
Умберто бросает мои бинты в костер, и пламя вспыхивает. На миг воздух наполняет запах горелого мяса. Я лежу не шевелясь и почти не дыша.
— Мне стоило бы оставить тебя в покое хотя бы на неделю, — размышляет он вслух. — Но мы должны вернуться в деревню как можно быстрее.
Умберто может пойти без меня, но я боюсь предложить это. Я вообще не хочу больше оставаться одна. Вместо этого я спрашиваю:
— А как Косме и Хакиан?
— Мы с сестрой нашли Хакиана через несколько часов. Или, скорее, он нас нашел. Он наблюдал за лагерем и увидел, что нас преследуют. — Его лицо напряглось. — Мы разделились, чтобы повысить шансы на выживание. Не знаю, удалось ли это хоть одному из них. Если да, то они теперь далеко.
— Но ты вернулся.
— Я не мог оставить тебя.
Мы смотрим друг на друга. Я хочу, чтобы он снова поцеловал меня. Возможно, мне стоит сказать об этом.
Наконец я говорю:
— Мы все еще очень близко к армии.
Его взгляд переходит к моим губам.
— Да.
— Не стоит оставлять костер.
— И правда.
— Гаси его, Умберто. Я в порядке. А завтра отправимся.
Он трясет головой, словно хочет прочистить мысли.
— Ты не можешь идти.
— Могу, точно. Я начну потихоньку. Обещаю. Ты можешь разведать местность утром. Найти укромное место для привала в нескольких часах ходьбы отсюда. Вернуться за мной. Если сработает, на следующий день я смогу пройти чуть больше.
Он начинает сопротивляться, но замолкает. Я знаю, что он отчаянно хочет узнать, что стало с другими, и предупредить деревню.
— Хорошо, попробуем, — уступает он и мягко улыбается. — Видишь, я был прав. Ты храбрее, чем ты думаешь.
Его взгляд так поглощен моим лицом, что мне приходится отвернуться.
Каждый шаг отдается болью в спине и ребрах. Ходьба одновременно и страдание, и облегчение, потому что движение прогоняет скованность. Дышать почти невозможно, но голова проясняется, шея расслабляется, а синяки на руках и ногах из сиреневых становятся желтыми. Божественный камень больше не посылает мне ледяных сигналов, но я все же продолжаю молиться.
На следующий день мы делаем то же самое, проводя в пути всего несколько часов. Еще через день мой утренний чай оставляет пряный вкус в горле.
— Ты подсыпал сюда сон-травы?
Умберто просто стоит с самодовольным видом.
Я откидываюсь назад, на спальник, который он мне подкладывает. Все плывет.
— …ненавижу тебя, — говорю я.
— Об этом ты расскажешь мне завтра. — Он наклоняется ко мне, и я лишь смутно ощущаю, как он целует меня в лоб.
По пути я замечаю постепенное исчезновение растительности, и это меня радует, как и теплый воздух, приходящий из пустыни. Почва становится красной, холмы поднимаются до небес, слоистые как огонь, и меня даже посещает приступ ностальгии.
