— Ишь как дергается… ну если сразу шея не сломалась, то долго подыхать станет, — продолжал бормотать над ухом незнакомый бородач. — А так ему и надо, так по справедливости…
Этой же ночью — дождаться утра не получилось — Фома вколол последнюю ампулу. Светло-золотое облако затопило разум, сглаживая боль, утешая, успокаивая… облако его понимало, только облако и никто больше.
Плохо. До чего же плохо. Солнце яркое, а вода горькая. Все пьют, а Фома не может. Фома ненавидит людей вокруг за то, что они ходят, разговаривают, едят, пьют, веселятся, черт побери. А с чего веселится, когда настолько плохо? Его корежит, выворачивает наизнанку. А все потому, что ампул больше нет.
Нет и все. Закончились. И облака закончились. Облака закрыли бы солнце, и Фоме стало легче. А все из-за Ильяса, ну почему он захватил всего пять ампул? Нарочно. Он хотел, чтобы Фома умер, но не сразу…
— Потерпи, это пройдет, — присутствие Голоса причиняло дополнительные страдания, поэтому Голос Фома тоже ненавидел.
Умереть, умереть… когда-то же хватило сил, когда-то же он сумел, ну почти сумел, уйти. Так почему же сейчас не попытается? Никто не станет мешать, никто вообще не обратит внимания на то, что такого человека, как Фома, не стало. Свободные люди заняты другими проблемами, они решают, куда идти дальше. Януш настаивает на Проклятых землях, а остальные боятся. Но Януш убедит, он же генерал… три желтые полосы на погонах… серо-голубые глаза и дружеское внимание. Януш выслушал его в тот раз, а сейчас отмахнулся.
— Ты ему просто больше не интересен, — отмечает Голос. — Он узнал все, что хотел.
— Уйди! — Фома зажал уши руками, голова раскалывалась, расползалась, что-то серое стекало по рукам, он чувствовал, хотя остальные утверждали, что ничего не видят. Врут. Все вокруг врут. Голос не врет, он единственный, кто всегда говорил правду. Но от Голоса голова вытекает сквозь пальцы…
— Это всего лишь галлюцинации. Пройдет. Тяжело лишь в первые дни.
Тяжело. Очень тяжело.
— Терпи.
Фома терпит. Он всегда терпел, и раньше и теперь. Солнце летит к закату, стремительно, оставляя после себя желтые полосы выжженного неба. Облака мечутся всполошенными птицами, слишком быстро, чтобы на этом можно было смотреть. Фому снова тошнит, а желтые вонючие лужицы желудочного сока моментально расползаются в стороны толстыми червями.
— Меня теперь тоже черви жрут, — Ильяс выступает из тени, обрывок веревки на шее, фиолетовые губы, сердитый взгляд. — Это из-за тебя, все из-за тебя… ты виноват. Ты был плохим человеком, слабым…
— Нет, — Фома не желает слушать его, но и закрыть уши не может. Если сильно сдавить голову, то она треснет.
— Да, Фома, да. Ты виноват. Ты меня не слушал. И письмо потерял. Где мое письмо, Фома? Где оно? Где, где, где…
Это «где», повторяясь тысячекратно, остается даже после того, как Ильяс уходит. И ночью остается, стучит в виски раздраженными молоточками, не позволяя даже на минуту ускользнуть в сон. И утром.
— Где, где, где… вспоминай, где…
Фома честно пытается вспомнить. Он ищет треклятое письмо, он спрашивает о нем всех, но люди огрызаются, люди слишком заняты, они сворачивают лагерь, собираясь уходить куда-то, а Фома не может вспомнить, куда подевал письмо.
Все это время оно лежало во внутреннем кармане куртки, зато стоило разорвать плотный конверт и молоточки, терзавшие его бедную голову, исчезли.
Почерк у Ильяса крупный, четкий, аккуратный, читать легко, хотя телега, на которой нашлось место для Фомы, то раскачивается, то подпрыгивает на камнях, то начинает резко крениться в сторону, Фома упрямо цепляется взглядом за буквы, но слова проходят как бы мимо сознания. Приходится возвращаться и перечитывать. И снова перечитывать, и еще раз.
«Решение принято мной добровольно и самостоятельно, после долгих размышлений и тщательного анализа сложившейся ситуации. Я не знаю, кто будет читать это письмо — это зависит от того, получится ли у меня запланированное — но надеюсь, что получится».
— Эй, Фома, а что там в Проклятых землях? — Вопрос возницы отвлекает от чтения.
— Ничего. Степь. Горы.
— А Януш говорит, будто там такое место, где можно построить настоящее государство, чтоб только для людей, чтоб жить свободно, безо всяких там… будто бы Империя оттого экспедицию туда посылала, чтоб закрыть проход, чтоб никто не сбежал. Правда?
— Не знаю.
— А, ну да, ты ж того… ликвидант, хотя не понятно, чего имперцам тебя с собой тащить. Так степь, говоришь?
— Степь.
И белые горы, и поселение диких людей, шаткие мостики над пропастью, звездные камни… молот тора. Неужели он рассказал Янушу про оружие? Фома не помнил, но наверное да, если обо всем рассказал, значит и про Молот тоже. Плохо. Хотя… какое ему дело, чем Януш хуже Великой Матери? Ничем, даже лучше, потому что человек.
Дорога стала шире, ровнее, и Фома вернулся к чтению.
«Мне очень хочется, чтобы ты, Фома, — все-таки я надеюсь, что письмо попадет к тебе, — попытался меня понять, хотя мне самому безумно сложно разобраться. Как оказалось, граница между верностью и предательством гораздо более зыбкая, чем представлялось раньше. Оставаясь верным клятве и родине, я предавал людей, которые мне доверяли. Но останься я с вами — предал бы свою страну. В тот раз я сделал один выбор, сегодня — другой. Я знаю о засаде, устроенной Сопротивлением в ущелье, поэтому мое бездействие является полновесным предательством, даже не столько по отношению к Родине — нет больше той страны, которой я присягал на верность — сколько по отношению к людям, который идут со мной в одной колонне. В большинстве своем это молодые парни, которые в принципе ни в чем не виноваты. Они — дети Великой Империи, и во всех их прегрешениях, прошлых ли, будущих, виновата Империя. Мне жаль этих ребят, которые, скорее всего погибнут, но смотреть на то, что делают с тобой, я тоже не могу. Сейчас выбор более конкретен, и я его уже сделал.
Знаю, что меня ждет: повстанцы не пощадят сотника Департамента Внутренних дел, а имперцы — предателя. В любом случае, я мертв. Надеюсь, смерть будет достойной, я не хочу, чтобы меня сожрала эта тварь, я боюсь, Фома, и мне стыдно за этот страх, как и за то, что с тобой сделали с моего молчаливого согласия. Прости, если сможешь. А не сможешь — не прощай, просто, когда соберешься сотворить очередную глупость, вспомни, что за твою жизнь уплачено сполна».
Уплачено. Восемь машин, люди, которых Фома не знал и никогда не узнает, водитель, вытянувший руки вперед, точно желая отгородиться от летящей в него пули, красные капли, застывающие на растрескавшемся стекле. Сполна уплачено.