РЭД
Тогда, двенадцать лет назад, я еще путешествовал. То есть был в состоянии оторвать свой зад от кресла усилием воли и вместе со всем остальным переместить в пространстве на расстояние, называемое 'большое' лишь из тщеславия. Три дня пути. Из долины — день, обогнуть отроги гор Нетотон — еще день, углубиться в мирные поселения, состоящие целиком из спокойствия, благополучия и ленивого достатка — третий. Там даже свиньи были довольны жизнью.
Это если на лошади. Я же, как перевалил за сто пятьдесят, ссохся, потерял в росте и соглашался только на ослика.
На деле выходило не менее одиннадцати дней. Как? А просто… Считаем заново, учитывая новые переменные — нрав ослика, его короткие ноги, опять нрав ослика, но уже помноженный на мою вспыльчивость, плюс мое скупердяйство, не позволяющее нанять повозку; да еще погоду. Обычно, стоило мне выехать из дома, она портилась, причем надолго. Летом дождь, весной дождь, но с ветром, пронизывающим до костей, зимой снег, осенью заморозки… В тот раз была осень, точно помню. Поздняя…
Конец осени прекрасен и ужасен одновременно. Но не все ценят эту жуткую прелесть. Те впечатлительные души, которым подавай 'багряные леса, одетые дымком, и в золоте короны могучих исполинов; и в паутине звон ручья, охоту, лай собак и спелый виноград, из коего чудесным превращеньем рождается вино', к концу новембера сидят у камина, потягивая коньячок, и носу на улицу не суют. И правильно. Туда, в мелкий моросящий дождик, мокроту и непроглядную темень, в туман, забивающий горло цепкой влагой, гулкую тишину и опасность, выползаю я. Ценитель настоящей красоты.
Ночь.
Под размеренным шагом хрустит ледок, одевший дорогу в сияющий доспех. Мокрые, облизанные морозом деревья не шумят листвой, они молча стоят, блестя в свете луны. Туман оседает на лице, в нем плавают рыбы-звуки, медлительные, как всякие глубоководные; вот далеко в лесу упала ветка, не выдержав тяжести льда, но шум от ее падения гладит мне ухо лишь спустя несколько мгновений, долгих, как века. Осел, ничуть не прельщенный красотой и романтичностью ночи, меланхолично причмокивает губами, ломая копытами замерзшие лужи. За спиной я оставляю тепло и уют дома, променяв его на холодное дыхание темноты.
Утро.
Черные стволы деревьев, черная земля, черная вода на дороге, и голубое небо — это красиво.
Желтые соломинки, торчащие из вывороченной земли полей, причудливые изгибы грязи в колеях — это красиво.
Лед, протаявший местами под едва теплым солнцем, на просвет — как кружево, как игра света в ресницах, как хрупкий, очаровательный, острый, ломкий, прозрачный, игривый, неприступный след памяти — это красиво.
Мало кто со мной согласится. Разве что осел — из солидарности.
Солнце, смущаясь, вяло блекло где-то наверху, только лишь из жалости подогревая мою лысину; а я ехал, наслаждаясь всем, чем можно было. Всем вокруг, жадно и, признаюсь со стыдом — вслух. Я, раз уж решил самоуничижаться, скажу без утайки, честно — да, я пел. Дурацкое что-то, без особого смысла, надтреснутым, сиплым голосом. Осел недовольно прядал ушами, но кто его спрашивал?
Невнимательность и расслабленность. Вот причина. Или это была судьба?
Мы с ослом как раз въехали в лесок, сквозь который проходила дорога, мне за шиворот уже порядочно натекло воды с веток, но я все равно никуда не торопился, и животинку не подгонял, орал себе куплеты… И тут в звенящем воздухе, кроме моей песни, появились и другие звуки. Звон оружия — его ни с чем не спутаешь, — крики, ржание лошадей. Я ласково попросил осла развернуться и унести нас прочь от этой напасти 'на крыльях осторожности'. Он не внял — или не понял, или сделал вид, или… Потом стало поздно. Меня заметили.
Вид мой, да и само наличие в этом месте в это время, наверное, сильно их удивили… Иначе чем объяснить то, что они оторвались от такого увлекательного занятия, как добивание раненого? Я посчитал сначала коней — шесть. Потом людей — четыре. Потом трупы — два. Один из людей (живых) стоял, прижавшись спиной к стволу дерева, кривил лицо, пытаясь сморгнуть кровь, заливавшую глаза; у него была рассечена бровь. И на правую ногу он старался не наступать. Как я понял, тем, что он держал в руках перед собой (а именно — мечом) и были проделаны те множественные дырки в телах, лежащих прямо под копытами моего ослика, дырки, послужившие причиной смерти этих тел. Я не слишком витиевато выражаюсь? Скажу проще. Пятеро напали на одного. Двух из нападающих он уложил. И я сильно сомневался в том, что он справится с остальными.
— Уважаемые господа, — начал я, стараясь сделать вид одновременно величественный и безопасный, — я просто еду мимо и готов продолжить свое занятие. Ничем не хочу вам мешать, господа. Продолжайте, не стесняйтесь…
Судя по их виду, это были разбойники. А, насколько я помнил из своего опыта, разбойники никогда не делают того, что я им предложил. Я имею в виду — не оставляют в покое. Предводитель этих рыл, видимо, тоже был наслышан об обычном стиле поведения грабителей на большой дороге, потому что действовал строго по канону. Он а) гнусно ухмыльнулся, б) приказал своим добить 'паскудника, который замочил Гашку и Бебеля' и, наконец, в) направился ко мне с окровавленным мечом в руке. Хотя что это я, какой там меч, обыкновенный мясницкий нож, заточенный с обеих сторон. С моей абсолютно субъективной точки зрения, умирать под таким инструментом просто глупо.
— А-а-а-а-а! — закричал я, спрыгивая с ослика, — помогите-е-е!
Громила, задумавший порубить меня на шкварки, довольно рыкнул. Я запутался ногой в стремени, рухнул в грязь, тут же прочувствовав всю прелесть сего маневра, и немалую помощь в этом мне оказала залившаяся за воротник ледяная вода. Упал я с таким расчетом, чтобы осел загораживал меня от живописной группы у дерева.
Каково же было мое удивление, когда оттуда я услышал вопль парня 'Держитесь, я иду!' Сумасшедший? Герой? У него черные мушки в глазах пляшут джигу, готов спорить на что угодно, — а он идет мне на помощь?
От изумления я чуть было не пропустил подходящий момент. Главарь уже склонился надо мной, привычно ища взглядом кошель. И тут я в очередной раз доказал что я сволочь и обманщик.
Вот скажите, что мне стоило честно предупредить их, что я опасен? Показать пару фокусов и позволить им сбежать, роняя на ходу сопли?
Так нет же.
Когда кровь превращается в лед, ничего не спасает. Даже вселенских размеров удивление. Он не понял, что произошло. Что уж там. Мозг лопается, сердце взрывается, а душа… улетает, поеживаясь от холода.
Я аккуратно высвободил задник туфли из плена стремени и встал на ноги. Зрителей не было, поэтому я не стал выпендриваться, сделав с остальными разбойниками то же, что и с первым. Неуловимый жест — и они просто 'упали'. Для виду я даже поахал, закрыл руками лицо… не переигрываешь, старый обманщик?
