Главных из двенадцати идолов обычно называли Медведь и Медведица. Венеды их считали Велесом и Велой, его женой, будины — Вельнясом и Велоной, богиней мёртвых. Видели, впрочем, в Медведице и Ладу, и почитали её на Велик день, когда Мать-Земля именинница, день равняется с ночью, а медведь встаёт из берлоги. Медведю служил Чернобор, Медведице — его жена Костена. Её боялись ещё больше, чем её мужа. Говорили, что она и есть великая ведьма лысогорская, которой подчиняются все ведьмы, слетающиеся на Лысую гору над Почайной. А ещё поговаривали, что Медведь с Медведицей — это Чернобог с Ягой. Может быть, и так, мудрым волхвам виднее... А простому человеку лучше и не знать. Не то можно состариться прежде времени... или вовсе до старости не дожить.
Просторная, добротно срубленная изба Чернобора стояла на берегу Святого озера, укрытого в густом лесу к северу от Медвежьей горы. За обильно накрытым столом собралась вся семья: сам хозяин, его жена, жрица Яги Костена, их дочери Лаума и Невея и оба Медведича. Седьмым был юркий хитренький будин с лисьим личиком, обрамленным рыжими волосами, — Скирмунт, муж Невеи и заместитель верховного жреца.
Чернобор — дородный, с длинными чёрными волосами и бородой во всю грудь — восседал во главе стола. За его спиной, в красном углу, на полочке стояла деревянная фигурка Велеса — остроголового, с серебряными рожками и рогом в руках. За ней — расписной образ Лады-Мокоши с птицами в воздетых руках. А вот что стояло за дощечкой-образом, увидеть было нельзя.
Костена вопреки своему имени была женщина сильная, мускулистая, с пышной грудью. Потому, видно, и приглянулась медведю, которому община отдала её в невесты, чтобы умилостивить священного зверя и уберечь скотину и людей. Её тогда оставили привязанной к дереву возле берлоги: возьмёт девицу лесной хозяин или съест — его воля. Велик и страшен был тот медведь, раза в полтора больше обычного. Никто не посмел на него с рогатиной выйти. Через полгода, когда зверь снова залёг в спячку, Костена вернулась в село беременная.
Люди чуждались «медведицы», и она поселилась в лесу у старухи ведьмы, о которой лишь другие колдуны и чёрные волхвы знали, что она и есть великая ведьма лысогорская. Костена, невзлюбившая людей, охотно училась ремеслу ведьмы, позволявшему пакостить всем и при этом жить за счёт запуганного и часто бессовестного люда. Один молит спасти от порчи, другому хочется приворожить чужую жену, этой — навредить соседке, той — извести постылого мужа...
Старуха, довольная ученицей, передала ей не только свои знания, колдовскую силу и чертей-помощников, но, перед смертью, и власть над ведьмами Полянскими и нурскими. А будинских ведьм Костена и сама к рукам прибрала. Решительная, наглая и сильная в колдовстве, она могла обратить любую соперницу хоть волчицей, хоть собакой, хоть козой шелудивой, да так, что расколдовать могли только боги или сама Костена.
Но это было позже, а тогда отвергнутая людьми женщина родила забавного поначалу полумедвежонка. Вскоре в избушке ведьмы появился молодой ещё волхв со столь же необычным младенцем на руках. Волхв, чтобы овладеть, по учению древних лесных колдунов, особой чародейской силой, сошёлся с медведицей и прижил от неё ребёнка. И медведица-то была непростая, на редкость крупная, лютая, сильная. И любовника-человека отпустила от себя, только когда повстречала медведя столь же могучего, как сама — отца Бурмилы.
Колдун и ведьма, ни ведавшие ни страха, ни стыда, пришлись друг другу по душе. (Что не мешало каждому из них, для пользы разных колдовских дел, изменять другому со всевозможной нечистью.) Их косматые сыновья росли на редкость сильными, буйными и жестокими. Утихомирить их, иной раз с помощью чар, могли только родители — если хотели. Быстро отбив у сверстников охоту насмехаться над собой, Медведичи стали собирать вокруг себя сначала самых отчаянных мальчишек, потом — парней, охочих, как и они, до девок, драк и всевозможных бесчинств. Шумила с братом играючи справлялись с самой тяжёлой сельской работой, но трудиться на земле не любили. Особых способностей к колдовству они тоже не имели и потому стремились сделаться славными воинами. Вокруг них то собиралась, то рассыпалась шайка, лезшая во всякие набеги и усобицы.
Казалось, Медведичи просто носятся по лесу, как буря, ломающая всё на своём пути и никому не подвластная. На самом деле большую часть их разбойных подвигов направляла опытная рука их отца. Чем больше в лесу усобиц, тем легче в нём хозяйничать — тем, для кого ремеслом стало разжигать раздоры и самые низкие человеческие страсти. Кто смел противиться невидимой власти жреца с Медвежьей горы, на того обрушивалась тяжёлая лапа его звероподобных сыновей.
Зато с сарматами медвежья семейка никогда не тягалась и другим не давала. Сарматы приходили, собирали дань и, набезобразничавшись всласть, уходили. А хозяином в Севере оставался Чернобор, давно прибравший к рукам осторожного и не шибко храброго Доброгоста. Тот ведь твердил: лишь бы не война, всё племя тогда пропадёт, куда нам с росами биться. Если же находился удалец, готовый биться, — с ним Медведичи вдруг затевали ссору, кончавшуюся для него смертью или увечьем. Вот и приходили сарматы в Чёрную землю будто на отдых.
В своё время молодые ещё Медведичи, привыкшие уже, что среди людей им соперника нет, едва унесли ноги от вставшего в полный рост лешего. И усвоили одно: незачем лезть в драку с более сильным, если рядом хватает слабых. Показывай на них силу и прослывёшь могутом.
Сёстры Невея и Лаума удались в мать — такие же высокие, сильные, широкие в кости, с пышными белёсыми волосами, распущенными по плечам, как заведено у ведьм. И в колдовстве, и в беспутстве они немногим уступали матери. Неудивительно, что взять в жёны Невею решился только на всё способный Скирмунт, а на ещё более шалую Лауму жениха вовсе не находилось. Она, впрочем, не огорчалась: приворожить чарами для развлечения могла любого парня, а черти и лешие любили её и без чар.
А на столе чего только не было: и свиная печёнка с чесноком, и свиные же головы с хреном (всё — от обильных новогодних жертвоприношений), и кровяные колбасы, и медовые пряники, и тарань в мёду, и медовая сыта... Поесть тут любили и знали, кого и как заставить давать для этого стола всё, что хочется хозяевам, ещё и радоваться, что угодил могучим чародеям и их богам.
Бурмила запускал когтистую лапу в горшок с мёдом и облизывал её, урча от удовольствия, а мать ласково поглаживала его по спине, покрытой густым мехом:
— Кушай, кушай, дитятко! Какой ты у меня заботливый: из Милограда раненый уходил, а корчагу с мёдом для матери унёс.
