Мантикоры медлили с нападением, будто упиваясь нашим страхом. Двое их них, коричневый со светлыми крапинами лев и черная львица, выступили из круга и громко рычали. Их подросшие дети неуверенным рыком подражали родителям.
Мы угрожающе зашипели в ответ. Мантикоры заложили остроконечные уши и приблизились еще на шаг.
— Попались, шустрики, — острила кружившая над нами Шенигла. — Неча было зубы на меня точить.
«Волшебство!» — я вспомнил об изображении чешуйчатого льва на своем клинке, подаренном колдуном.
Обнажив клинок, я произнес состряпанное наобум заклинание, призывая дремлющую в заговоренном оружии силу. Зверь на лезвии ожил, растянул лапы в прыжке. Его чешуя вспыхнула красным огнем.
— Назад! — кричал я, очерчивая клинком невидимое кольцо вокруг стаи. Звери пятились, когда я подносил острие к их сморщенным от оскала мордам. — Повелеваю вам утихомириться и разойтись. Мы не враги. Оставьте нас.
Мантикоры отступили, перестали скалиться, и, словно цирковые львы по щелчку хлыста укротителя, рванули прочь. Облегченный вздох стоявшего за спиной Лаврентия сдул волосы с моей шеи.
Я осмотрелся: Шенигла улетела, вампиры не шевелилась под моим беспокойным взглядом. Их запахи выдавали страх. То, что я в некотором роде приблизился по способностям к вожаку, было почетно с их стороны и опасно со стороны Демьяна. Я не был уверен, что он с пониманием отнесется к проявлению моего волшебного таланта. Не увидит ли он во мне претендента на подземный трон?
Вечером я сидел на каменной полке подземной библиотеки и изучал повадки обитающих в заповеднике животных. Уставленные книгами полки тянулись до потолка вдоль гранитных стен древнего сооружения, вход в который находился по нашей пещерой. Некогда здесь был приют сильнейших волшебников, основателей заповедного края. Часть подземелья была разрушена землетрясением, а часть прекрасно сохранилась. Помимо библиотеки вампиры могли пройти в тронный зал, предназначенный для неведомого властителя, или в столовую с огромным каменным столом, за которым могла обедать сотня человек. А если спуститься еще ниже, по гранитной узкой лесенке, выйдешь к источнику с лечебной водой, наподобие знаменитой кавказской воды. По вкусу она напоминала кровь, и помогала заглушить голод в дни неудачных охот.
Лаврентий часто заглядывал в библиотеку, но тогда он пришел по моему следу. Я был увлечен чтением, и не смотрел на него, только слышал, как он перешагнул стопку древних фолиантов, потом вычистил нос и потеребил нижнюю губу. Его робкое сердце трепетало в груди, а болтливый язык стучался в сомкнутые зубы, как запертый преступник в тюремные решетки.
— Любопытную книжицу я нашел в обители пыли, мой друг, — для важности я зашуршал страницами. — В руки возьмешь — не оторвешься. Тут написано, что колдуны умеют особым кличем подзывать горных змеев. Вот и призадумался, не слышал ли я голос атамана, прежде чем спустился на тебя змей? А будь так, чем ты Демьяну насолил? Почему он захотел тебя убить?
— Марфуша, — Лаврентий кашлянул, прижимая кулак ко рту. — Демьян за нее на меня ополчился. Он был безумно ей увлечен. Похожая страсть разве что в пьесах католиков описана. Да не срослось у них. Расстались. Он все выспрашивал меня о ней. Ну, я нагородил ему по глупости, как от нее ушел. А он, глядишь, досочинил чего. Я с ним по прямоте душевную горесть разделил, а он повесил на меня вину в смерти Марфы.
— Но ведь она жива? Или уже нет? Я видел ее год назад, наверное, — я спрыгнул на пол.
Лаврентий подумав, что и я собрался его убить, испуганно отшатнулся.
Наши взволнованные сердца зазвучали в унисон.
— Демьяну то нагадала его пернатая поплечница, — уговаривающим тоном промямлил Лаврентий и попятился к выходу. — Она могла соврать. Такова ее натура.
— А что за птица эта Шенигла? Откуда она взялась?
— Сам не располагаю сведениями, Тишка. Жила она тут, когда я пришел. Демьяну наушничала. А откуда у тебя печаль по Марфе? — не желая играть с огнем, Лаврентий остановился и заговорил еще маслянее. — Не серчай, дружище. Я из простого интереса спросил. Ты же вроде не сходился с ней.
— Бывает такое непознаваемое явление, Лаврушка. Всего раз увидел ты женщину, и сразу почувствовал: вот твоя суженая, с которой ты готов прожить вечность. Без нее все краски мира тебе кажутся тусклыми, ничто не увлекает, ничто не тревожит сердца. И только слово о ней вылетит из чужих уст, как все внутри трепещет.
Поверишь ли, не знаю… Я живу надеждой вновь ее увидеть, и не быть отвергнутым.
— Марфушу невозможно не любить. Испытано на себе.
— Так что случилось между вами? За что Демьян на тебя в обиде? — я сложил из лежавших на полу книг две табуретки, и мы присели.
— Ничего плохого я с ней не делал. Я любил Марфу не хуже, чем помешанный на ней Демьян. Жили мы в Кривом Яру с ее стаей. Беда пришла в обличье хорвата Валко Вышковича. Этот упырь никого не щадит, ни с кем не сживается, и никому не справиться с ним. Как отметился он у наших границ, я стал уговаривать Марфу отдать ему владения, а она отказалась уходить. К заведомо проигрышной битве нас готовила. Ну, я погоревал, поползал холопом у ее колен и подговорил стаю уйти без нее. Я хотел ее уберечь. Думал, опомнится. За нами пойдет. А Марфа осталась на своей земле. Амуры завертела с негодяем Валкой. Мы было обратно сунулись. Так они нас и прощальной аудиенции не удостоили. Разбежались мы кто куда. А недавно прокатился слух — пропала Марфа Щелкачища… Валко один ходит, а ее нет. Точно, он ее убил.
— Не понимаю, с чего вы все решили, что Валко убил бы столь прекрасную женщину? Не более, вы знали, что он ее любил.
— Ты, верно, не слыхал, что за толки о нем гуляют. Валко награждал съеденьем всех ублажавших его упырих. Боялся, они принесут приплод, и выродки его волшебную силу унаследуют. Валко и людей в упырей не превращает. Равных себе плодить не хочет. Посему и я поверил Шенигле, будто умерла Марфа. Терзался, что не сберег ее. Совесть днем и ночью грызла. Думал, заслужил я казни, да край здешний больно красив и дичью богат. Жить в нем охота. Демьян никогда бы меня не простил. Он считает, я струсил, от опасности улизнул, а Марфушу оставил на произвол судьбы.
Диалог прервался. Я молчал, глубоко и печально задумавшись. Как и Демьян, я считал Лаврентия виновным, но из дружеской солидарности придумал оправдание его бегству: «Конечно, он трус, однако не всем дано быть храбрецами».
— Не обласкал бы он Демьян царской милостью, кабы не принес ты ему добрую весть о Марфе, — вздохнул Лаврентий, ища понимание в моем опустевшем взгляде. — Ты ей обязан жизнью, а я тебе вдвойне. Демьян меня оставил в живых для твоего развлеченья. Чтоб ты не затосковал. Прикипел он к тебе. Полюбил как сына. Родных сыновей он давно растерял. Старших, Федота и Кузьму, поляки скосили, когда он еще казаком был, а младшенького — упыренка Трошку охотники в логове сожгли вместе с матерью малого.
