А потом понял, что угодил из огня в полымя.
Перед самым Новым годом Маргарита вдруг сказала ему, мягко и отстраненно, как всегда говорила:
– Аркадий. Я не буду играть.
Каша так и сел.
– Иначе не выйдет, – объяснила Альта, пристально глядя ему в глаза своими, непрозрачными и блестящими.
Она была похожа на королеву эльфов. Киляев ошалело на нее смотрел. Ни к селу ни к городу подумалось, что Тиррей вот в метро с человеком путали, а Альту он иначе как в кофре не повезет…
– Это… к-как? Почему? – глупым голосом спросил он.
– Ты будешь играть.
– Ну да.
– Не я.
Аркаша все не мог понять.
– Что не выйдет?
– Ты – не выйдешь.
– Куда?
Белые веки Маргариты опустились, а лицо стало еще холодней и задумчивей, чем обычно, – Аркаша уже знал, что так она выглядит, когда собирается засыпать. Альта засыпала медленно, как положено дворянке.
– Подожди! – чуть не крикнул Каша и торопливо, виновато добавил: – Пожалуйста.
Гитара подняла ресницы.
– Почему ты не будешь играть? Что не выйдет? Я ничего не понимаю! Пожалуйста… Альта, пожалуйста, объясни.
Маргарита помолчала. Неподвижные глаза ее поблескивали. Засыпать она, кажется, передумала, и Киляев перевел дух.
– Концерты скоро, – на всякий случай сказал он, хотя гитара это знала получше него. – Нам же играть.
– Да. Ты будешь играть. Не я.
– Почему?
– Ты не готов.
«Вот те раз», – подумал Каша и уставился в потолок. Потолок был облупленный.
Тиррей он с трудом понимал, потому что она плохо разговаривала, Альту – потому что она разговаривала слишком хорошо. Загадки загадывала. «Я не готов, поэтому я буду играть, – мысленно разложил перед собою Каша детали очередной головоломки. – А то ничего не выйдет, и сам я не выйду».
– И что это значит? – вслух спросил он.
– Если тебя нет, меня тоже нет.
Аркаша сжал голову руками – не ради жеста, а потому что голова и впрямь шла кругом.
– Ты не хочешь играть, потому что я не готов, – терпеливо, рассудительно сказал он. – В каком смысле готов? С Тиррей был готов, а с тобой нет?
Альта глядела на него, не отрываясь. Потом повторила:
– Тебя нет.
Аркаша обреченно вздохнул.
– Как это – нет?
И тогда она объяснила.
…Холодок пробегал по спине, когда Аркаша вспоминал тот день. Альта Маргарита потому и загадывала исполнителю загадки, что могла объяснить их смысл. Она вообще могла объяснить смысл, который знала, – чудесную и страшную музыку сфер.
– Как ты играешь? – спросила она. – Чем?
– Пальцами, – в сердцах ответил Каша.
– Пальцами, – повторила Альта – показалось, что разочарованно, хотя на самом деле безо всякого выражения. – Что ты делаешь, когда играешь?
Аркаша предположил, какого ответа она от него ждет. Разговорами на такие темы он еще в музыкальной школе был сыт по горло, поэтому повысил голос, ответив:
– Самовыражаюсь!
Глаза гитары сверкнули – и вновь стали непроглядно-черными. Точно молния пронеслась в ночи.
– Тебя нет.
– Вот он я сижу, – проворчал Каша. – Играю. Выражаю свои чувства…
– Да, – сказала Альта. – Они обыкновенные. Поэтому музыка получается обыкновенная. Тиррей пыталась играть на тебе, хотя это ты должен был играть на ней. Она хотела тебе помочь. Но ничего не вышло. Я не буду тебе помогать.
Аркаша открыл рот – и закрыл.
«Обыкновенные», – повторил он про себя. Маргарита спокойно ждала его ответа, но ответ не складывался в голове. Мысли приходили бесполезные и бестолковые – про дилера и Полину, а чувств не было совсем – никаких, даже обыкновенных.
– А почему у Сирены не получается? – зачем-то спросил Каша. – Которая Серега? У нее что, тоже обыкновенные чувства? Она же…
– Нет, – ответила Альта.
– А почему?
Гитара молчала.
«Не скажет, – подумал Каша. – Не мое дело потому что…»
И нахлынула наконец злость. Она была смутная и словно бы чужая – далекая чья-то злость. Аркаша встал, отвернулся от пронизывающего и бесстрастного взгляда Альты, подошел к окну. За окном был снег – снег и снег, новогодние сугробы и облака, много белой пухлой зимы.
– Ты злая, – только сказал Аркаша гитаре.
– Я не злая, – ответила гитара. – Я полая. Во мне – эхо.
– Ар-ка-ша!
Надув от обиды губы, Киляев стоял у афиш. Сам понимал, что выглядит дурак дураком и именно поэтому сделал вид, что не услышал. Они договорились на три часа, с трех часов он тут и стоял, терпеливо отвечая на эсэмэски вроде «сейчас буду», «извини, опаздываю» и «вот я фефёла!»
Алые розы в хрусткой обертке пахли хрусткой оберткой.
Ириша споткнулась, пошатнулась на каблуках и чуть не упала. Аркаша тревожно подался вперед, но она уже поймала равновесие и, сияя, прыгнула ему на шею – маленькая, шумная, с ледяным носом и пальцами.
Аркаша долго отогревал эти пальцы в ладонях, когда они сидели за чаем. Ириша чихала. Весна выдалась холодная и дождливая, не угадать с одеждой. Ириша то и дело попадала без зонтика под ливень, а не то упревала в зимней куртке и опять ходила простуженная.
– Ну зачем ты вообще пришла? – сердился Аркаша. – Отменила бы все.
– Ну мы же целую неделю не виделись!
– Ты завтра дома сиди, – назидательно говорил он. – И послезавтра тоже. Лечись!
– Завтра-то ладно. А послезавтра вы же играете!
– Ну и что? Мы все время играем.
– В «Сказке сказок»! Я туда хочу.
Аркаша рассмеялся.
– Не последний раз, – сказал он. – Подумаешь! – хотя горд был, конечно, до чрезвычайности.
Ирише только предстояло узнать, у кого «Белосинь» будет записывать альбом и кто теперь их менеджер. Аркашу прямо-таки распирало, но он героически молчал, потому что Волчара взял с него страшную клятву. Ланка боялась сглаза.
– Ладно, – сказала Ириша и завертела головой в поисках официантки. – Пойдем погуляем.
– Может, тебя лучше домой отвезти?
– Да ну тебя! – засмеялась она и махнула на него рукой. – Подумаешь.
И они пошли гулять, несмотря на слякоть и холод. Ириша болтала и висла у Аркаши на локте. У иззябших роз почернели края лепестков, ни единой зеленой стрелочки не выбилось еще из черной влажной земли, но уже пахло весной. Дело шло к вечеру, людей вокруг становилось все больше. Начиналась толкотня. Аркашу то и дело пихали, потому что он забывал смотреть по сторонам. Время от времени Ириша чуть ли не силой утаскивала его в сторону, освобождая кому-то путь. «Слепыш бестолковый», – ворчала она, а Аркаша улыбался. Вдруг, охваченный нежностью, посреди улицы он прижал ее к себе и расцеловал – в голубые веселые глаза и в выгнутые брови, и в покрасневший нос.
А когда оторвался, то увидел Тиррей.
Гитара его не заметила. Она сидела на скамейке, на спинке, выставив длиннущие, загорелые голые ноги, и разговаривала со своим исполнителем – тот был лохматый и небритый, весь в железе высокий парень с насмешливыми глазами. Гитара была в своем репертуаре: фраз не строила, а вместо того тыкала парня в плечо пальцем, ухала и морщила нос. Но железный парень, по всему судя, отлично ее понимал.
